Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
Хотелось сердито думать о Степане, но жалко его было до того, что в горле щекотало, а на глазах то и дело выступали слезы.
Работая в огороде, Липа то горько вздыхала, то вытирала глаза, — ночные думы и тревоги все еще как боль томили ее.
Вздохнув, Липа наклонилась к грядке и принялась за прополку. Вдруг кто-то тягуче застонал за плетнем корзунинского огорода.
Сердце Липы заколотилось от тревожной догадки. Подойдя к забору, она позвала:
— Марина… ты это?
У крайней гряды ей было видно красное, мокрое лицо Марины. Сквозь спутанные волосы она глянула испуганно и зло на домовницу. Но девушка в белом платочке спокойно спросила:
— Плачешь все?.. Тяжело?
Марина оторопела, вытерла глаза и сказала:
— Куда еще тяжелее… Руки, что ли, на себя наложить? Или вот… запалить бы этот двор проклятый! — и Марина дико взмахнула руками в сторону крепко рубленных служб корзунинского двора. — Душу они из меня вынули!..
— Тише, не кричи, — остановила ее Липа. — Вот о том я и хочу с тобой поговорить.
Марина от неожиданности замолчала и бросила недоверчивый, затравленный взгляд на бледное, чистое лицо девушки и спросила хрипло:
— А ты с чего спрашивать о тяготе моей вздумала?.. Хоть бы кто другой еще, а то ты. Чай, сама радехонька, что я хуже собаки теперь живу… Мы с тобой как две медведицы… одна в берлоге греется, а другая под ветром да морозом стоит… и всякий ее убить может.
— Мы с тобой люди, — спокойно прервала домовница, — и говорить нам надо друг с дружкой по-человечески.
Но Марина тупо глядела на нее и не верила, как и вообще она ничему теперь не верила.
— Ты… чего? — вскинулась Марина, громко глотая слезы. — Чего стоишь?.. Ну?.. Дорвалась до сладкой жизни… ну и ладно… Не измывайся над людьми!
— Зачем зря говоришь? — неспешно сказала Липа, выдерживая взгляд Марины. — Не похоже, по-моему, что я над тобой смеяться хочу. Мне тебя жалко.
Марина вся подалась вперед.
— Жа-алко? Меня?.. Да ведь я же тебя… вспомни-ко… я же тебя била, девка!.. Разве можно тебе меня жалеть?
— Это, конечно, нехорошо было, что ты на меня тогда кинулась… но ведь и я тебе тоже сдачи дала, — спокойно произнесла домовница. — Но потом я поняла, что ты это сделала не только от злобы на меня, но и по другой причине: уж очень голову тебе задурили, мечешься ты, как безумная… Вот-вот лоб разобьешь, а выхода не видишь.
— Выхода? — встрепенулась Марина и вдруг впервые без злобы загляделась на домовницу. Та смотрела ей навстречу серьезным и ясным взглядом голубых глаз, которым невозможно было не поверить. — Выход… — повторила опять Марина, цепляясь за это простое слово, как за протянутую ей руку. — А ты… ты разве знаешь, как этот выход найти?
— Знаю, — твердо произнесла домовница, и строгая, но благожелательная улыбка раздвинула ее неяркие губы. — Уж ты поверь мне, пожалуйста… я тебе добра желаю.
Марина оторопело пробормотала:
— Тебе что… и подобреть можно — в сытости живешь.
Домовница упрямо покачала головой.
— И в сытости надо совесть иметь, я так думаю. Я, например, не найду своей душе покоя, если одно дело не выйдет…
— Какое дело? — бормотала Марина, следя за строгим, задумчивым взглядом этой замысловатой девахи.
А в груди домовницы что-то теплело, ширилось, как песня.
— Какое дело?.. Хочу сказать тебе и…
Тут Липа запнулась: неожиданная мысль, налетев на нее, как вспорхнувшая с дерева птица, заставила ее сомкнуть глаза, вздрогнуть и обратить к Марине уже иной, ясный и прямой взгляд.
— Хочу тебе и себе помочь, — повторила Липа твердым и ровным голосом. — Если тебе будет по-прежнему плохо, так и мне счастья настоящего не будет. Вот я и считаю: надо твою жизнь наладить. Дядя Финоген говорил мне, что вы с Платоном в товарищество проситесь. Вас примут, конечно. Заживете как люди. Иди ты за Платона, живите себе счастливо, по-человечески… вот тебе и выход, вот чего я тебе и желаю.
— Ты… ты… мне… А я-то тебя как! Да как же это… да с чего же это ты?.. — растерянно залепетала Марина, и слезы, обильные, жаркие, вдруг хлынули из ее глаз.
— Ох, чудная ты, — улыбнулась домовница и, протянув руку через плетень, положила ее на плечо Марины. — С чего, ты спрашиваешь? Да просто по справедливости так нужно сделать.
— По справедливости… — повторила Марина и теперь наконец поверила.
Кто бы посмотрел сейчас на них, диковинную картину увидел: стояли две женщины, бывшая хозяйка двора и входящая туда хозяйкой, стояли тесно, плечо к плечу, и разговаривали как сестры.
— Надо корову тебе обязательно дать, Марина, потом свинушек пару на разводку.
— Господи… вот бы счастье-то!
— Кур штук пяток отберу тебе, одну кохинхинской породы, недавно в городе я их пару купила, яйца у ней, знаешь, с яблоко хорошее. Петушонок есть, правда еще молоденький, но задористый…
Все легче и легче становилось домовнице.
— Семян огородных потом тебе дам — хочешь? Верные семена, всхожесть замечательная…
— Родненькая ты моя-а! — заливалась счастливыми слезами Марина. — Ты для меня вон как стараешься. Прости ты меня…
— Ну, ну, ладно, — остановила ее Липа, потом строго нахмурилась и добавила: — Ты меня тоже прости — мне бы надо давно о твоем житье подумать, а я…
Марина прервала, изумляясь до стыда:
— Да брось ты… что ты-ы? Да ведь ты меня к жизни ворочаешь… Скажи кому — не поверят!
— А ты пока и не говори никому, не разбалтывай, — серьезно посоветовала домовница. — Я тебе свои намерения раскрыла и буду за них стоять. Думаю, что все-таки Баюков согласится. Я ему докажу, буду стоять на своем.
— Он согласится, — с беззлобной уверенностью сказала Марина, — он ведь тебя любит… И-и, не отпирайся, девушка.
— Я не отпираюсь — может быть, это и так, но только… без совести и с любовью радости настоящей в жизни у меня не будет.