Двор. Книга 1

Львов Аркадий Львович

— Мадам Малая, — Граник прищурил глаз, как будто прицеливался из винтовки, — если у меня в голове то, что вы сказали, так Степу туда пускать не надо, потому что своим инструментом он сделает еще хуже.

Намеки на Степин инструмент всегда вызывали смех, но в этот раз получилось до того метко, что все хохотали, как будто друг у друга шарили под мышками, и ни один не хотел остановиться первый.

Колонны продолжали двигаться, никто не мог сказать, когда пройдет последняя, и хотя у людей, которые стояли у ворот, был дома непочатый край работы, они оставались здесь и смотрели, чтобы потом не надо было спрашивать у других и досадовать на себя за собственную глупость. Мадам Малая

очень правильно объяснила, что не каждый день принимают новую Конституцию, тем более Конституцию, которую сам лично написал и подписал товарищ Сталин. Она ничего не говорила про Восьмой Чрезвычайный съезд Советов и про доклад товарища Сталина, но говорить об этом не надо было, говорить об этом было все равно, что сообщить пассажиру, который взял билет и сел на пароход: «Товарищ, вы купили билет и сели на пароход».

Про Восьмой Чрезвычайный съезд Советов, доклад товарища Сталина и новую Конституцию, по которой каждый, кто достиг восемнадцати лет, получал право голоса, знали все, и дети во дворе кричали мадам Орловой и старику Киселису: «Лишенцы, получайте обратно право голоса!» Мадам Орлова, очень толстая, застенчивая женщина, говорила детям ласковые слова и благодарила их, а старик Киселис замахивался палкой и называл детей сволочью и байстрюками. Многие держались того мнения, что напрасно таким, как старик Киселис, который при царе Николае держал свою лавку, дали право голоса: все равно он не исправится до самой могилы. Но другие, наоборот, именно потому, что он уже очень старый, а советская власть делается все сильнее и сильнее, полностью одобряли статью новой Конституции насчет всеобщего избирательного права. Степа Хомицкий добавлял еще, что, в конце концов, старик Киселис не выбирал себе папу и маму, так зачем шпынять его до гроба происхождением. Этот Степин довод мог бы вызвать только смех — про человека, который уже одной ногой в гробу, странно слышать, что во всем виноваты его папа и мама, — но, с другой стороны, это было совсем не так смешно.

— Степа, — удивлялась мадам Малая, — ты прошел с Котовским всю гражданскую войну, так неужели ты забыл, что белые не спрашивали, кто были твои папа и мама.

На это Степа возражал, что как раз беляки очень интересовались соцпроисхождением, а мадам Малая тут же ловила его и еще больше удивлялась:

— Интересовались, да, но для чего? Я тебе скажу, для чего: чтобы поставить к стенке, а не для того, чтобы дать тебе право голоса, потому что ты не выбирал себе папу и маму!

На эти слова Степа возразить уже не мог, и тогда он ссылался на теперешнее положение советской власти, которая победила на одной шестой части земного шара и не должна бояться своих врагов, как раньше, в гражданскую войну.

— Правильно, — соглашалась мадам Малая, — теперь мы можем не бояться, но, скажи мне, кто гладит по голове, когда надо дать по жопе!

Степа подтверждал, верно, нет смысла гладить по голове, когда надо дать по жопе, но все-таки не мог полностью согласиться с мадам Малой и, вместе с тем, возразить по-настоящему тоже не мог.

Было уже совсем темно, но факелы, хотя они очень чадили, давали много света, и лозунги, которые держали высоко над колоннами, можно было свободно прочитать. Правда, их можно было и не читать, потому что колонны через каждые две-три минуты, сначала одним голосом, потом сразу сотнями, выкрикивали эти лозунги и обязательно заканчивали их могучим ура. Больше всего лозунгов было про Конституцию и вождей, а когда несли карикатуру на генерала Франко, Гитлера или Муссолини, кричали: «Да здравствует республиканская Испания! Смерть фашистским мятежникам! Долой мировой империализм! Долой буржуазию!»

— Слышишь, — сказала

мадам Малая Степе. — Долой буржуазию! Это про твоего Киселиса.

Степа молчал, но по лицу было видно, что ему не нравится знак равенства, который мадам Малая ставит между мировой буржуазией и стариком Киселисом.

— Клава Ивановна, — неожиданно вмешался Граник, — конечно, за политграмоту поставить мне отлично — это чересчур, но насчет старика Киселиса я на все сто процентов поддерживаю Степу. Да, Киселис до революции был паразит и пил из народа кровь, никто не спорит, но то, что он не мог бы поднять на живого человека ружье и выстрелить, — за это я ручаюсь головой.

— Он ручается головой! — возмутилась мадам Малая. — Но все же знают, что у тебя руки золотые, а голова у тебя не из чистого золота.

Люди рассмеялись, Ефим вместе с ними и чистосердечно признал, что по части политики коммерсант из него плохой, не то что Дегтярь.

— Ефим, — нахмурилась мадам Малая, — надо помнить, где шутка, а где всерьез. Я вижу, у тебя не только с головой, у тебя с зубами тоже неважно.

Ефим удивился: с зубами?

— С зубами, — подтвердил Степан. — Нема где языку держаться.

— О! — сделала пальцем мадам Малая.

Одни засмеялись, другие молчали, Ефим, чтобы выйти из щекотливого положения, дал честное благородное слово каждый день чистить зубы и содержать их в полной боевой готовности.

— Вот это другой разговор, — одобрила мадам Малая. — И я прошу тебя: не заставляй меня каждый день скакать за тобой на третий этаж, когда надо идти в красный уголок. Дегтярь уже два раза спрашивал, почему тебя не видно на занятии.

— Вы же знаете, — пожал плечами Ефим. — Я ищу работу.

— Это не довод, — ответила мадам Малая. — Во-первых, вечером все конторы закрыты, во-вторых, пока ты не на производстве, заходить в красный уголок надо без напоминания. На фельдъегеря нам средства не отпущены. А то, что тебе не очень удобно сидеть среди домохозяек и стариков, это твое личное дело: не надо летать с одной работы на другую.

В общем, мадам Малая рассуждала справедливо: насчет Граника все знали, что он известный летун и на одной работе, хорошо, если полгода держится. Но, с другой стороны, никакого злого умысла в этом не было — просто у человека такой характер, что он не может долго на одном месте сидеть.

Когда прошла последняя колонна с факелами и на проспекте лейтенанта Шмидта остались случайные прохожие, мадам Малая велела Ефиму зайти с ней в красный уголок и написать объявление про завтрашнее собрание всех жильцов, и работающих, и неработающих, клуб пекарей дал свое помещение: собрание будет совместно с общественностью. Пусть дети тоже придут.

Граник сказал, он напишет объявление дома — там у него бумага, краски, кисти, и, вообще, он привык работать дома, — но мадам Малая категорически заявила: нет, пусть лучше будет на плохой бумаге и чернилами, а не красками, по объявление нужно повесить уже сейчас, чтобы никто потом не говорил, будто слишком поздно повесили и не успел прочитать.

В этот раз Граник согласился, что Клава Ивановна правильно смотрит на дело, но тут же выдвинул новую причину — насчет своей профессиональной чести, которая не позволяет ему написать такое важное объявление как-нибудь, тяп-ляп.

— Хорошо, — пошла на уступку Клава Ивановна, — ты будешь писать дома, но мы зайдем вместе, и я буду стоять у тебя над головой, пока ты не закончишь.

Граник задумался, подыскивая новые причины, но найти не удалось, и в конце концов вынужден был согласиться: ладно, пусть мадам Малая стоит над головой, сколько захочется.