Двор. Книга 3
Шрифт:
— Что или? — перебила Клава Ивановна. — Или мы тебе насыплем соли на хвост и теперь начнем заниматься твоими шахер-махерами с квартирой и с домом, а ты пока живи себе у нас во дворе, как жил три года до этого!
— Нет, Малая, мы не будем сыпать соли на хвост…
— Нет, Бирюк, ты сам готов и хочешь, чтобы Малая вместе с тобой поступила, как тот русский мужик, который не перекрестится, пока гром не грянет. Так я тебе скажу, Бирюк: я уже сто лет не была в церкви, но когда дело идет о наших детях, которых какой-то шахер-махер из Кривого Озера хочет обворовать среди бела дня, я не буду ждать грома, чтобы перекреститься, а прямо
— Ну, Ивановна, — засмеялся Андрей Петрович, — я вижу, воистину православная душа твоя: як тревога, так до Бога! А насчет Феди скажу тебе: еще посмотрим, какой он на самом деле. Что строит сам дом, это хорошо. Не надо связывать людям руки, наоборот, говорит Никита Сергеевич Хрущев, пусть проявляют инициативу в личном хозяйстве, в индивидуальном строительстве, государство не только не будет препятствовать, а еще поможет.
— Бирюк, — перебила Клава Ивановна, — не перекручивай мои слова: я тоже за то, чтобы Федя Пушкарь сам строил для себя дом. Но пусть не прячется, пусть не хитрит и не норовит цапнуть, где плохо лежит, а скажет открыто: вот, на сегодня картина такая, а завтра картина будет другая — и не надо наводить справки, я первый, от кого можно будет узнать. Ты за то, чтобы подождать. Я против. Поступай по-своему, и увидим, кто из нас был прав. А насчет общего собрания двора никакой уступки с моей стороны не будет. И не жди.
Марина, когда Андрей Петрович рассказал ей о дворовом собрании, которого требует Малая, поначалу послала эту старую ведьму к такой-то матери, призвала мужа сделать то же самое и разошлась до того, что изъявила желание обложить эту вечную пролетарочку, которой давно уже пора на тот свет, матом на глазах у всего двора, чтоб наконец увидели и поняли, дегтярские хуябрики кончились раз навсегда и возврата не будет.
Хотя надо было сразу одернуть, Андрей Петрович, наоборот, рассмеялся и продолжал смеяться, пока Марина подыскивала и находила новые слова и обороты, чтобы выразить чувства, которые вырвались наружу.
Кончилось же, как кончались всегда эти Маринины взрывы, она сама стала хохотать, и теперь надо было дожидаться, пока пройдет новый приступ.
— Андрюша, — сказала Марина, — прости меня ради Бога, я распустилась, как базарная баба, как уличная девка. Мне очень стыдно. И зря я так напустилась на старуху Малую: она же по-другому не может — в этом вся ее жизнь. Сейчас я думаю, может, она права, может, людям в нашем дворе нужно это собрание, чтобы могли почувствовать, что с ними считаются, что их мнение имеет значение. Деггярь понимал: людям надо высказаться. Будет от этого практический толк или не будет — у людей ощущение, они высказались, значит, что-то сделали. Надо поговорить с Матвеем, позвони ему.
Фабрикант, когда его ввели в курс дела, сразу встал на дыбы и заявил, что публичных дискуссий по поводу административных и технических решений горисполкома двор и его жильцы проводить не уполномочены, никакая ответственная инстанция прерогативами и функциями этого рода их не наделяла. Если же они хотят в частном порядке собраться и поболтать — это их гражданское право, поскольку сталинская Конституция гарантировала им свободу слова.
Тем не менее, продолжал Матвей, коль скоро такая дворовая сходка состоится, уместно было бы рекомендовать товарищу Бирюку Андрею Петровичу, если поступит соответствующее приглашение, прийти, чтобы не отрываться от масс. Хорошо
Марина, пока Фабрикант рисовал свои картины, смотрела то на него, то на хозяина, который слушал с невозмутимым видом, как будто заранее выбрал себе роль без слов, а хозяйке, по сговору с гостем-прожектером, отвели роль простушки, готовой слушать всякие байки.
— Матвей Ананьич, — шлепнула себя ладонью по бедру Марина, — будет мыльные пузыри пускать! Тоже нашли себе мурочку-дурочку!
— Марина Игнатьевна, вот те крест! — Фабрикант перекрестился. — Всю, как ни есть, святую правду, сударыня, открыл тебе. Ни слова суетного не прибавил.
— Да ты, нехристь, перст клади справа налево, а не слева направо! Ну да все равно, — Марина встала, подошла, взяла в две руки голову гостя, — поцелую я тебя, Мотенька!
Андрею Петровичу не понравилась женина ласка, доставшаяся гостю, который замотал головой, видно было, сам смущен.
Марина подошла к мужу, хотела полностью повторить маневр, как было с гостем, но Андрей Петрович выставил обе руки, чуть не оттолкнул, жена скривила губы и с деланной обидой произнесла:
— Ах, ах, мужички, уж и поцацкаться бабе нельзя! С трактором только целуйся, как Паша Ангелина.
— А и с трактором, — строго сказал Андрей Петрович, — не целуйся: на тракторе работать надо, а не целоваться!
— А и то верно, — развеселилась Марина, — целоваться надо на комбайне! Вот я и чмокну тебя, мой комбайн!
Андрей Петрович в этот раз не увертывался, наоборот, сам прижал к себе Марину и сказал, с такими эмоциональными рессорами ей не бухгалтером в конторе сидеть, а судьей по гражданским и семейным делам, чтоб люди не накручивали себя сами друг против друга, не ссорились, а искали бы способа расходиться с миром.
— Андрей Петрович, — с ходу объявила Марина, — вот тебе и первое решение по дворовому делу: отправляйся к старухе Малой, пускай собирает соседей, ты проинформируешь, какой план строительства утвердил горисполком насчет площади бывших складов, которую Бирюк отвоевал для двора. Никаких секретов от соседей у нас нету. Зиновий пусть тоже придет: он строил форпост, он жил в форпосте, а теперь освобождает, чтобы вернуть форпост детям.
— Петрович, и зарубим себе на носу, — громко сказал Фабрикант, — отчетов не даем — даем информацию. Люди сами почувствуют.
Почувствуют или не почувствуют, в любом случае, заметил Бирюк, будут строить планы и принимать свои решения с претензиями на жилплощадь. В разговоре с Малой вопрос конкретно не поднимали, но по тону можно было почувствовать, что имеются конкретные расчеты и претензии.
В Одессе, сказал Матвей, в какой двор ни зайди, везде, с октября тысяча девятьсот семнадцатого года, претензии переходили из поколения в поколение и, можно гарантировать, до конца века будут переходить. А дальше, кому придется, будут вести счет по новому календарю.