Дворец грез

Гейдж Паулина

Когда пальцы уже сводило судорогой и я начинала чаще обычного размазывать чернила по щеке и подолу платья, мы устраивали перерыв, делясь пивом и лепешками. Потом нас ждал урок истории. Учитель из него был забавный. Каждый день он зачитывал, как стих, список царей, а мне предлагалось выбрать из них одного, чье имя меня заинтересовало. Когда я выбирала, он принимался рассказывать о жизни Осириса такого-то, о его личности, успехах, его войнах и любовных похождениях. Раз в неделю он проверял мои знания устно и на папирусе. В случае успешного ответа он вручал мне глиняного скарабея, каждый раз другого цвета. Я хранила их в шкатулке, привезенной из Асвата, и моя коллекция все увеличивалась.

Долгими теплыми вечерами, после официального окончания трапезы, во время которой Дисенк заставляла меня вести себя как на званом ужине, мы с ней прогуливались по саду или лежали, развалясь, у пруда с лотосами. После захода солнца мы возвращались в комнату, где она играла для меня на лютне и пела или понемногу учила меня танцевать.

Долгие недели, к тому времени как она гасила лампы и желала мне спокойной ночи, я чувствовала себя очень усталой. Но постепенно, по мере того как я усваивала уроки и привыкала к размеренному распорядку, ко мне стала возвращаться неугомонность, и часто, после того как она, укрыв меня, уходила с чувством исполненного долга, я спрыгивала с кушетки. Я поднимала плетеную занавеску и становилась на колени перед окном, глядя через темный двор на беспокойные кроны деревьев. До меня доносился шум города, но очень смутно, его звуки сливались, превращаясь в монотонный гул. Иногда мимо проходило судно, я не видела его, только слышала выкрики капитана и плеск весел. Однажды мимо проплывала ладья, она была освещена так ярко, что дрожащие отсветы ее фонарей пробивались сквозь деревья. Оттуда доносились громкий смех и гомон множества голосов, визги притворного ужаса и неистовое биение множества барабанов. Когда веселая какофония звуков постепенно затихла и на реке вновь стало тихо, мне припомнились пьяная царевна и генерал в красной юбке. Может, они тоже были на борту? Удалось ли царевне завлечь генерала к себе в постель, или ее вожделение было мимолетным, связанным с чрезмерными возлияниями? Я никогда об этом не узнаю. Я была всего лишь насекомым, увязшим в смоле, обломком корабля, прибитым к берегу в укромном уголке озера Резиденции, в то время как течение стремительным потоком неслось дальше, к Великой Зелени, без меня.

Несколько раз я, прячась за занавеской, наблюдала, как приезжали гости Мастера, приглашенные на званый обед, как появлялись и исчезали ярко украшенные носилки и черные рабы. Однажды мне показалось, что я мельком видела генерала, скользнувшего через темнеющий двор, но, должно быть, я ошиблась. Дважды он мне снился; так или иначе, романтический образ мужчины в красном таился в закоулках моего сознания, но днем я не позволяла себе много думать об этих людях. Хоть мне и не хотелось признать это, они были для меня столь же недосягаемы, как сам фараон, и я не хотела лишний раз давать волю странному смятению чувств, причиной которого была моя вынужденная изоляция. Я просто не знала, какие еще фантазии вызвать в воображении.

Несколько раз я видела Мастера очень поздно ночью, он, как видение, скользил в лунном свете по дорожке к бассейну, за ним по пятам следовал Кенна. Я не хотела беспокоить его. Возможно, я немного научилась терпению. У меня было ощущение, что он совершенно точно знал, что я смотрю на него, я даже тайно надеялась, что он остановится и взглянет наверх, но он этого не сделал, и я испытала одновременно и облегчение, и разочарование.

Каждый месяц я исправно диктовала письмо своей семье, зная, что ни одно мое слово не ускользнет от внимания Гуи. Однажды мне захотелось наговорить о нем что-нибудь оскорбительное, но я совладала со своим ребяческим желанием, зная, что Гуи будет взвешивать каждое слово. Поначалу, когда я диктовала письма, перед моим мысленным взором живо представали образы родных, нашего старого дома, жителей селения — и на меня накатывала волна тоски. Потом она сменялась бурей противоречивых чувств, но со временем образы начали терять краски, казались все более сухими, бесплотными и застывшими. Письма из дома приходили нерегулярно, вернее сказать, свитки для их написания попадали в бережные руки Паари лишь тогда, когда родные могли себе это позволить. Отец и мать посылали нежные приветствия, но, очевидно они не диктовали никаких новостей, потому что в письмах четко прослеживался стиль моего брата. Он писал о хорошем урожае, количестве рожденных в селении детей, кто с кем был помолвлен, как продвигается его учеба. Он рассказывал мне о жизни в храме, к которой имел теперь самое прямое отношение в качестве писца, и об одной из танцовщиц, соседской дочери, которая быстро превращалась из нескладного игривого ребенка в привлекательную девушку. Когда я читала это, к горлу подкатил ком от ревности, потому что вопреки всему я эгоистично не хотела делить любовь брата ни с кем. Он писал, что все реже ходит в пустыню любоваться закатом. Без меня это все было не то. Он очень скучает по мне. Скучаю ли я по нему? Или моя новая жизнь такая насыщенная и яркая, что у меня нет времени думать о нем? За его теплыми словами я чувствовала тревогу обо мне и гадала, ощущает ли Мастер то же самое, потому что была уверена, что послания не сразу попадают ко мне в руки. Они были, конечно, не запечатаны. Крестьяне не беспокоились ни о воске, ни о тубусах, ни о кольцах для опечатывания свитков. Читая черные иероглифы, написанные рукой Паари, я вдруг испугалась. Мне не хотелось, чтобы черты его лица расплывались в моей памяти, по мере того как время отдаляет нас друг от друга. Я понимала, что каждый раз буду вспоминать о нем одно и то же, какие-то прошлые события, то, что с нами уже случилось, потому что у нас больше нет общих впечатлений. И еще я понимала, что, возможно, не увижу его долгие годы, если вообще когда-нибудь увижу. Его свитки тоже отправлялись в мою шкатулку, и я часто перечитывала их, стараясь сохранить мою умную, раздражительную мать, молчаливого, красивого отца, наших веселых, любопытных соседей живыми и полными жизни.

Итак, дни следовали своим чередом. Сезон шему уступил место сезону акхет, времени половодья, возвестившему о приближении дня нового года, первого дня месяца тота. Праздновали все — и хозяева, и слуги. Дом и сад Гуи наполнились криками пьяного веселья, река была запружена судами с паломниками. Шум города проникал в мою комнату, но мне не позволяли присоединиться к толпе. Мне даже не разрешалось выходить в сад.

Злая и разочарованная, я сидела у своего окна с Дисенк, в то время как остальные слуги, те, с которыми я делила пищу и кров во время путешествия из Асвата и которые относились ко мне по-дружески, радостно собирались в саду под деревьями, ели и пили во славу Тота. Наверное, они уже забыли обо мне, думала я. Влиятельные лица дома: Харшира, Ани, Каха и другие — праздновали отдельно от рабов и кухонных рабочих, расположившись в зале для гостей. Но самого Гуи я вообще не видела. Как прорицатель он был обязан провести праздничный день в храме Тота, давая предсказания жрецам относительно наступающего года, и я не сомневалась, что он постился в уединении, чтобы подготовиться к важному событию, но день подошел к концу, а он так и не показался.

Прошел месяц тот, и фаофи, и азир. В тот год вода была высокой. Слезы Исиды были обильны, [46] значит, можно было ожидать богатых и щедрых урожаев. Сезон акхет завершился месяцем хоак, и начался перет, сезон отступающей воды. Впервые я была оторвана от неспешных, освященных веками ритуалов, которые связывали феллахов с землей. В Асвате мой отец с соседями каждый день выходили в поля, чтобы посмотреть иловые наносы, оставшиеся после разлива реки, их ноги утопали в плодородной жиже, и говорили они лишь о том, какое зерно следует засеять на том или этом наделе. Здесь, в доме Гуи, мои собственные ритуалы стали такими же однообразными, и проходившие месяцы различались для меня только спадом жары и повышением влажности, отчего в саду появились тучи москитов.

46

Богиня Исида, согласно легенде, оплакивала погибшего мужа Осириса.

Через шесть месяцев после моего прибытия в Дельту наши занятия с Кахой приняли новый оборот. Я уже бегло читала и писала все лучше день ото дня, но дело было не в этом, изменения начались на уроках истории. Однажды после полудня, когда мы сидели на траве у бассейна под громкое кваканье лягушек, Каха вручил мне свиток. Он не начал, как обычно, со списка царей, а приказал мне читать свиток вслух. Я начала. Это было нетрудно.

— «Сто семь тысяч рабов, — произнесла я нараспев, — три четверти миллиона ароур, полмиллиона голов мелкого и крупного скота, пятьсот тринадцать рощ и храмовых садов, восемьдесят восемь быстроходных судов, пятьдесят три мастерские и верфи…» — Я остановилась и вопросительно взглянула на Каху. — Что это?

Он отрывисто кивнул:

— Продолжай.

Я повиновалась:

— «Сто шестьдесят девять городов в Египте, Куше и Сирии. Для Амона семьдесят тысяч талантов золота и два миллиона талантов серебра в год. Сто восемьдесят пять тысяч мешков зерна в год».

Список был коротким. Каха поднял руку, но я не стала сворачивать свиток. Я перечитала цифры про себя.

— Как ты думаешь, что ты только что перечислила? — спросил Каха.

Я пожала плечами:

— Это своего рода опись, а по тому, что здесь упоминается Великий Болтун Амон, [47] можно предположить, что это… это дань ему.

47

Согласно одному из древних мифов, в первозданную тьму Хаоса влетела белая птица, которая снесла яйцо, где был свет. В «Книге мертвых» говорится о яйце Великого Гоготуна, из которого появился Амон.

Огромные цифры потрясли меня. Каха раздраженно хлопнул своей метелкой, отгоняя мух, роившихся вокруг кувшина с водой.

— Правильно. Это список всего того, что принадлежит богам Египта. Слушай внимательно, Ту. Я зачитаю тебе несколько чисел, и, когда закончу, ты должна будешь взять дощечку и записать их так, как та запомнила.

Я набрала в грудь побольше воздуха и приготовилась сосредоточиться. Эти упражнения для развития памяти часто были трудными, и в такие моменты меня сильно возмущала эта счастливая способность Кахи без запинки воспроизводить неисчислимые, по-видимому, количества цифр.

— «Один человек из пятидесяти в Египте является собственностью храма, — внятно заговорил он. — Сто семь тысяч рабов. Из этого числа Амону из Фив принадлежит восемьдесят шесть тысяч пятьсот. Это в семь раз больше количества рабов, принадлежащих Ра». Повтори.

Я повиновалась, еще не позволяя себе думать, с одной только мыслью запомнить все, что он сказал.

— Хорошо, — продолжал он. — «Из трех четвертей миллиона ароур храмовой земли Амону принадлежит пятьсот восемьдесят три тысячи. Это в пять раз больше, чем у Ра, который владеет ста восьмью тысячами ароур в Оне, и в девять раз больше, чем у Птаха в Абидосе. Из полумиллиона голов скота Амон владеет четырьмястами двадцатью одной тысячей в пяти стадах. — (Я закрыла глаза, лихорадочно повторяя числа про себя.) — Из восьмидесяти восьми кораблей Амону принадлежат восемьдесят три. Из пятидесяти трех мастерских и верфей Амону принадлежат сорок шесть. В Сирии, Куше и Египте из ста шестидесяти девяти городов, принадлежащих богам, Амону принадлежат пятьдесят шесть. В Сирии и Куше у него девять. Он — единственный бог, который владеет городами за пределами Египта. У Ра сто три города». Ты успела?