Дворец Посейдона

Чиладзе Тамаз Иванович

Совсем другое дело, когда претендуешь на что-то и сам говоришь о своих способностях, тогда все смотрят на тебя с уважением.

Розенкранц: Девушка! — словно до сих пор он не знал Нинико и сейчас увидел ее впервые. — По нерешительным шагам вашим чувствуется, что вы начинающая актриса. А-а-а! Вы же будущая Офелия! Узнал вас, узнал!

Нинико: Здравствуйте!

Розенкранц: Хорошенькая карьеристка!

Нинико: Что вы сказали?

Розенкранц: Карьеристка! Удивляетесь? Не надо удивляться! А ну-ка взгляните на меня! Скок, скок, скок! Сначала простая актриса, потом заслуженная, потом народная, потом… Ты знаешь, что это значит? А это значит, что, как бы плохо ты ни играла, все равно

все твои роли будут являться достижением. А это покой, блаженство, счастье. О, мое юное, хорошенькое дитя, твой рассудок и душа полны сейчас самыми тщеславными помыслами. Ты хочешь играть роль Офелии! Нет, нет! Не перебивай. Разве это плохо? Совсем не плохо, но мне тебя жаль, ты кажешься такой наивной! Где твои стальные коготки, почему я их не вижу?

Нинико: Какие коготки? Я что-то не понимаю…

Розенкранц: О бедная, начинающая Офелия! Мне тебя жаль! Почему ты так смотришь на меня? Я ненавистен тебе, потому что говорю правду. Меня называют театральной крысой, я знаю каждый уголок театра, все его темные норки. Вот послушай меня и запомни: пока ты достигнешь исполнения своих желаний, ты должна будешь истоптать все дороги между радио, телецентром и киностудией, ты должна дублировать кинофильмы, читать стихи и рассказы в концертах, играть роли барсука или барашка на радио, а потом томиться в очереди за гонораром. И если после всего ты сможешь подняться по этой лестнице, окажешься такой пустой, как я. А ну-ка, посмотри на меня, разве я похож на артиста? Я крыса, сорокасемилетняя крыса! Пока еще есть время, спасайся, спасайся! Что может быть лучше пара, клубящегося над стиркой, детского плача, храпа плотно пообедавшего мужа. Поверь мне, бедная детка, поверь…

«Неужели конец, — думала Нинико, — конец одиночеству? Неужели исполнилась моя мечта? Я же чувствовала, что-то должно случиться. Вот и я готова! Но может быть, мне все это кажется, или… меня обманывают? Да, но для чего им обманывать меня? Разве можно так жестоко обманывать? Нет, нельзя. Вот, если до этого угла окажется пятнадцать шагов, мечты мои сбудутся… Какая я дура! Разве можно так испытывать судьбу!

Лишь бы мне не пропасть, не затеряться во мраке, где возятся крысы… Света… Света… и… Чего тебе еще надо, чего? Боюсь… «Вот вам укроп, вот водосбор. Вот рута. Вот несколько стебельков для меня. Ее можно также звать богородицыной травой. В отличие от моей, носите свою как-нибудь по-другому. Вот ромашка… я было хотела дать вам фиалок, но все они завяли…»

Заза, король и королева:

Король: Он говорит, Гертруда, что нашел, на чем ваш сын несчастный помешался.

Королева: Причина, к сожалению, одна: смерть короля и спешность нашей свадьбы.

Король: Увидим сами.

Заза: К чему здесь такой спесивый и гордый тон?

Король: Я король, а она — королева!

Заза: Нет!

Король: А как?

Заза: Вы — братоубийца, она — распутница!

Король: Но мы венценосцы!

Заза: Вы думаете, что венец скрывает преступление?

Король: А как же мы должны разговаривать?

Заза: Шепотом, пряча глаза, со страхом. Вы должны быть напряжены, как ночью, в джунглях.

Король: Но здесь они одни!

Заза: Тем более! Теперь они без масок!

Король: Я понимаю это не так!

Заза: А я хочу, чтобы это было именно так!

Король: Ах, вы так хотите? Но я, если помните, предупреждал вас, машина уже тронулась, и не время менять на ходу колеса.

Заза: Помню.

Король: Очень хорошо… (Вдруг заметив Нинико):

— А вам что здесь надо?

— Я попросил ее прийти, — вмешался Заза, — а вам лучше разговаривать шипя, как змеи.

— Формализм! — определил Георгий, отводя взгляд в сторону.

— Разве змеи разговаривают? — засмеялась королева.

Заза смотрел на Нинико. Вся съежившись, она стояла, опустив голову, испуганная и побледневшая. Он вдруг разозлился,

что Нинико так испугалась, что он должен молчать, должен делать то, что ему не нравилось. «Машина уже тронулась!» И впрямь все походило на машину. На огромную, чугунную, позолоченную машину, которая ползла на гусеницах и оставляла на сцене свой тяжелый и глубокий след. Заза чувствовал, что не остановить ему этой машины, ему не хватило бы голоса, чтобы перекрыть этот шум и грохот, не достало бы сил, чтобы преградить ей путь. Эта машина была собрана, как робот, могла говорить, петь, даже танцевать, но слова ее, пение и танцы были тяжелые, как чугун… чугун… чугун…

А Нинико боялась…

«Чего ты боишься, почему дрожишь? — хотелось крикнуть ей. — Почему мы должны бояться. Почему должны стоять съежившись, как бедные родственники, почему мы так покорно выслушиваем наставления, словно боимся, что нам не нальют щей! Почему они не боятся, они — чугунные актеры, чугунные директора, с чьих уст не сходит это словечко — «формализм». Разве их чугунная машина не есть настоящий формализм?

А мы боимся…» — рассердившись на самого себя, он закричал на Нинико:

— Почему вы опоздали?

Нинико совсем стушевалась и, казалось, стала еще меньше.

Заза повернулся к Георгию и сказал:

— А вы, пожалуйста, запомните, что змеи тоже разговаривают!

Нисколько не меняясь в лице, Гобронидзе медленно и отчетливо произнес:

— Вы забываете, что я директор театра!

— Нет, не забываю, напротив, я всегда помню, Вы слишком часто напоминаете мне об этом.

Затем он повернулся к Нинико и крикнул ей:

— Садись!

Стоя, она выглядела еще более жалкой и беспомощной. А Зазе хотелось, чтобы она была такой же смелой, как там, среди своих товарищей. Что с ней творится? Неужели она не чувствует, что по-настоящему талантлива, что Офелию в этом театре может сыграть только она одна. Эта вера должна придавать ей силы. Тогда Заза смелее вывел бы ее вперед и бросил бы всем в лицо: вот, смотрите, смотрите, смотрите, разве это не настоящая Офелия?

Нинико нерешительно присела на стул и положила руки на колени. Губы се дрожали, казалось, она вот-вот расплачется.

— Вот и этот факт! — сказал Георгий Гобронидзе. — Разве вы не должны были меня спросить?

— О чем?

— О том самом! Как я вижу, вы готовите Нинико на роль Офелии.

— Вы угадали…

— А я против!

Раздражение заставило Георгия высказаться столь определенно. Он совсем не собирался говорить об этом в присутствии Нинико. Но даже сейчас его трезвый и тренированный рассудок сработал безошибочно. Рано или поздно ему пришлось бы сказать это во всеуслышание: по театру ходили слухи, что роль Офелии дают Нинико потому, что она будущая невестка директора.

— Почему? — спросил его Заза. — Почему вы против?

— Я объяснюсь с вами после, теперь не время и не место!

— Вы, я вижу, на самом деле возомнили, что вы король? — бросил ему в лицо Заза и почувствовал, что пенал в самое больное место.

Георгии побагровел, шагнул в сторону Зазы, но вовремя сдержался и очень спокойно ответил:

— Нет, я всего лишь директор театра!

Это было сказано тоном человека, который ни перед чем не останавливался. Титулы, предшествовавшие его фамилии, придавали ему такую же угрожающую силу, как копье закаленному в боях воину. Вообще от такого лучше держаться подальше. Об этом говорило надменное выражение его лица: смотри не оступись, иначе не знать тебе пощады. Однако в последнее время Георгий Гобронидзе чувствовал себя несколько растерянным, в особенности после своего выступления на партконференции. Когда заседание кончилось, секретарь райкома сказал ему: пора отказаться от старых методов, товарищ Гобронидзе! Это он сказал ему совершенно серьезно, без всякого намека на улыбку… «Старые методы, — думал потом Георгий, — что он знает, этот только что вылупившийся птенец… Старые методы…»