Дворец Посейдона
Шрифт:
— Ксения, — как можно спокойнее начал Иона. — Если ты еще раз повторишь эти слова, знай — между памп все будет кончено.
— Иона, — не отступала Ксения, — я вас люблю, как родных. А бедная Элисабед была мне все равно как сестра. — Она смахнула слезу. — Но ты не мальчик и должен понимать…
— Что я должен понимать, что?!
— Не понимаешь?
— Нет.
— Ну, раз не понимаешь, я ничем помочь не могу, — развела руками Ксения, словно обижаясь на непонятливость Ионы.
Ксения больше не приходила, но тайна, однажды вырванная из сердца, росла и крепла с каждым днем. «Нет! Нет! — изо всех сил сопротивлялся Иона. — Это клевета!»
Мысль с пугающей быстротой превращалась в реальность, а от реальности
Но слова лишь срывали с его тайны последние лицемерные покровы, обнажали ее, и если сегодня это было ясно ему одному, то завтра она станет доступной и чужим взорам. Но как, когда это случилось? Незаметно, неожиданно. Зачем? Мало было ему страданий? Он сделал слабую попытку еще раз обмануть себя, хотя знал, что тщетно. Пространство и время, спаянные до сих пор воедино, распались. И если пространство вело вперед, расстилаясь дорогой, которой ему предстояло идти до конца жизни, то время отбрасывало на двадцать, двадцать пять лет назад, возвращало в ту самую молодость, которую он прожил, не заметив. Сердце Ионы полнилось волнениями, которых никогда прежде он не испытывал. Он страдал, мучился, старался задушить зарождающееся чувство, еще бесформенное и неясное. Он понимал, что надеяться не на что, что только истерзает себя понапрасну. Но сердцу не прикажешь, и оно подчиняло себе рассудок и кружило Ионе голову. Он знал, что не решится никогда признаться в своих чувствах, и все-таки все эго, вместе взятое, было скорее светом, озарением, чем мраком. «Если я прозрел, отчего же ничего не вижу? — спрашивал себя Иона. — Неужели для того, чтобы называться человеком, нужно непременно страдать?»
— Я слушаю тебя. Говори, — не оборачиваясь к Медико, сказал Иона.
— Вы, наверное, меня презираете, — едва слышно проговорила Медико.
— Презираю? — Иона внимательно поглядел на нее.
— Да, презираете. Я это заслуживаю.
— Нет, — Иона закурил. — Почему я должен тебя презирать? Какое я имею право. Я уже все забыл.
— Такое забыть нельзя, — заплакала Медико.
Они некоторое время молчали, потом Медико вытерла платочком глаза и спросила:
— Он вам пишет?
Иона с трудом проглотил слюну и ответил:
— Нет.
— Почему?
— Не знаю.
— Может…
— Нет, — поспешил прервать ее Иона, словно прикрыл ей рот ладонью. — Мне бы сообщили.
— Если бы вы знали, как мне тяжело, — пожаловалась Медико.
— Сейчас всем тяжело.
— Нет, не всем, — она заплакала. — Вахтанг любил меня.
— Что ты сказала? — не поверил своим ушам Иона.
— Вахтанг меня любил.
— Видишь ли… — начал Иона, но Медико не дала ему сказать.
— Да, любил! — закричала она. — Любил по-настоящему.
«Что я наделал, — испугался Иона, — ведь это я внушил бедняжке, что Вахтанг ее любит!» А вслух он спросил:
— Где твой муж?
— В тюрьме. Его тогда сразу посадили. Через месяц после свадьбы.
— За что?
— Нет мне прощения, — Медико посмотрела прямо в глаза Ионе. — В конце концов ведь я не была женой Вахтанга. Сейчас жены при живых мужьях за других замуж выходят, а я…
— Не переживай, дочка, старайся не думать от этом, — сказал Иона.
— В жизни все бывает, правда? Скажите, ведь всякое случается?
— Конечно… Конечно, — согласился Иона, потому что вдруг почувствовал, что Медико по-настоящему несчастна. — У тебя есть ребенок? — спросил он.
— Да. Я его Вахтангом назвала, — Медико улыбнулась сквозь слезы. — Муж написал из тюрьмы: выйду — убью. А я не боюсь. Хоть бы на самом деле меня кто-нибудь убил…
Нет. Так нельзя. Так ей
— Если бы Вахтанг любил тебя, — сказал Иона, — ты бы так не поступила. — Сказал и сам удивился. Ему показалось, что кто-то более опытный и жестокосердный произнес эти слова. — Вахтанг никогда не любил тебя. Мне лучше знать, я отец, он бы мне сказал. У тебя семья, дочка. Теперь поздно…
— А я думала, — протянула растерянно Медико, вставая, — я думала…
— Что ты думала?
— Вы ведь сами говорили, что он меня любит, — она стояла в дверях. — Впрочем… Всего доброго, прощайте!
«Что им всем от меня нужно, — думал Иона. — Почему они не оставят меня в покое? Что я могу сделать? Взять Медико с ребенком к себе? Нет, не такой я дурак. Хватит! Довольно! Тот Иона, каким он был прежде, умер. Теперь он поумнел и будет жить для себя, только для себя».
Такой непривычной была эта мысль, что он и вовсе расстроился, но попытался ободрить себя: да, да, прежний Иона умер, а я хочу жить, слышите! Я тоже человек, такой же, как и все. А человеку не нужна жалость, его надо ненавидеть или любить. Конечно, любовь лучше ненависти. На ненависть у Ионы никогда не хватит сил. А любовь? Хватит ли у него сил на любовь? «Совсем запутался, — думал он в отчаянии, — как мне быть, не знаю».
Иона оделся и пошел в исполком. Терпеливо дождался своей очереди и, войдя в кабинет к Платону Нижарадзе, попросил:
— Пришлите ко мне жильцов, у меня комната есть свободная.
Платон кашлял, и было похоже, что у него жар.
— Почему же ты тогда не согласился, когда я тебе предлагал? — спросил он, болезненно щуря воспаленные глаза.
— Я тогда взял жиличку, — ответил Иона.
— Тебе известно, что ты представлен к награде?
— За что? — удивился Иона, хотя в душе обрадовался.
Платон не ответил, сотрясаемый приступом жестокого кашля.
Шло время. С фронта приходили радостные вести. И зловещий вой сирен не мог заглушить в людях надежды и твердой уверенности, что враг сломлен.
В комнате Дмитрия поселилась новая жиличка, тихая безответная старушка.
— Если меня сейчас спросят, чего я хочу больше всего на свете, — говорит Ева, — я скажу: лежать на диване в своей комнате и читать глупую веселую книжку. Я жила на седьмом этаже, под самой крышей. У меня была крошечная комнатушка, как ласточкино гнездо, и на окне — цветы… Наверное, дома моего давно уже ист…
— Разве не трудно жить одной? — спрашивал Иона.
— Наверное, трудно, — отвечала Ева, — но я привыкла. Многие не могут.
— Да, многие не могут…
— Есть люди, которых одиночество убивает…
Ева ни о чем не догадывалась, и не могла догадаться, потому что Иона прятал свою любовь за девятью замками. Надо сказать, что чувство его было некоторым образом бесцельно, висело в воздухе без всякой опоры. Один конец его плотной петлей охватывал шею Ионы, а другой волочился по земле. И никто не брал его в руки, чтобы развязать узел, сдавливающий горло Ионы, или наконец задушить. И все-таки это беспомощное чувство, близкое к тихому помешательству, было любовью, для которой не существует достойных и недостойных. Разве кто-нибудь может провести твердую границу между тем и другим? Иона, разумеется, относил себя к недостойным. Возможно, некоторые согласились бы с ним, а некоторые — нет. Сам Иона напряженно внимал голосу, который твердил ему, что он ошибается. Ошибается, причисляя себя к недостойным. Но этот голос Иона называл сатанинским, потому что он гудел и звенел во всем существе его, подобно набату, и наполнял его радостью и мукой одновременно. Главным аргументом, который Иона выдвигал против этого голоса, было то, что он не имеет права, не имеет права на счастье!