Дворец сновидений
Шрифт:
— Понятно, — произнес Марк-Алем все тем же снисходительным тоном, который появился у него непонятно откуда, — наверное, сейчас время самого прилива сновидений.
— Да, да, — тот кивнул головой так живо, что Марк-Алему показалось даже, что еще несколько таких кивков — и его тонкая шея не выдержит и переломится.
— А вы? — уважительно спросил тот.
— В Интерпретации.
В глазах у того мелькнула искра, что-то вроде улыбки удовлетворения, говорившей: я прямо как сердцем чуял.
— Пей салеп, а то остынет, — сказал он, заметив, что тот оцепенел.
— Мне впервые довелось разговаривать
Два-три раза он поднимал чашку с салепом, но снова ставил ее на место.
— Ты давно работаешь во Дворце?
— Два месяца, господин.
За два месяца от тебя остались только кожа да кости, подумал Марк-Алем. Каким же станет он сам спустя некоторое время?
— У нас очень, очень много работы в последнее время, — сказал тот, отхлебнув наконец салепа. — Каждый день работаем сверхурочно.
— Это заметно, — кивнул Марк-Алем.
Тот улыбнулся, словно говоря: разве я в этом виноват?
— Рядом с нами как раз камеры изолятора, — продолжал он, — и, когда во время допроса есть надобность в писаре, они вызывают нас.
— Камеры изолятора? — спросил Марк-Алем. — Это какие?
— Разве вы не знаете? — изумился тот, и Марк-Алем тут же пожалел, что задал этот вопрос.
— Мне с ними не приходилось иметь дело, — пробормотал он, — хотя кое-что я слышал.
— Они почти что впритык к нам, — сказал писарь.
— Это не те, что в дальнем крыле Дворца, где стоит охрана? — спросил Марк-Алем.
— Точно, — радостно подтвердил тот. — Часовые стоят прямо перед их дверями. Да вы, значит, там были?
— Я проходил там мимо по другому делу, — сказал Марк-Алем.
— Буквально в двух шагах дальше за ними наши кабинеты, вот следователи и приходят к нам, едва появляется надобность в писарях. О, вот действительно адская работенка. В последнее время там держат одного человека, которого вот уже сорок дней непрерывно допрашивают.
— Что он такого натворил? — спросил Марк-Алем и, чтобы подчеркнуть небрежность, с которой был задан вопрос, притворно зевнул.
— То есть как это — что натворил? Известно что, — сказал тот, пристально глядя на Марк-Алема. — Он сновидец.
— Сновидец, и что с того?
— В этих камерах запирают только сновидцев, которых, как вам, возможно, известно, Табир-Сарай считает необходимым вызвать для дачи уточняющих разъяснений по поводу сновидений, присланных ими сюда.
— А, ну да, я что-то такое слышал, — сказал Марк-Алем и хотел снова зевнуть, но в этот момент заметил, что прежний энтузиазм во взгляде собеседника немного поостыл.
— Наверное, мне не следовало болтать тут о вещах, являющихся секретными, как и все остальное здесь, но поскольку вы, по вашим словам, работаете в Интерпретации, я думал, что вам все это известно.
Марк-Алем засмеялся.
— Пожалел, что наговорил лишнего? — сказал он. — Я и в самом деле работаю в Интерпретации, и мне известны секреты намного более важные, чем те, о которых ты мне рассказал.
— Конечно, конечно, — кивнул тот, несколько успокаиваясь.
— Кроме того, — проговорил Марк Алем, понизив голос, — я из семьи Кюприлиу, так что не бойся, что…
— О господи, — изумился писарь, — я как сердцем чувствовал… О господь всемогущий, какое счастье для меня,
— И как обстоит дело с этим сновидцем в камере изолятора? — перебил его Марк-Алем. — Продвигается? Ты ведь там писарем состоишь, верно?
— Да, господин, я там все эти дни работал. Даже сюда пришел прямиком оттуда. Как продвигается дело? Ну, как сказать? Уже заполнены сотни страниц протоколов. Понятно, он совсем уже одурел и ничего не понимает, да это не его вина. Он маленький человек, из какой-то супрефектуры, затерянной на восточной окраине. Ему и в голову не приходило, что он может оказаться в Табире, отправив свой сон.
— И что же такого важного в том сне? — спросил Марк-Алем.
Тот пожал плечами.
— Даже я не знаю. На первый взгляд все очень просто, но наверняка там что-то есть, раз ему придается такое значение. В Интерпретации говорят, его вернули для разъяснения. И вот, сколько уже времени прошло, а ничего не разъясняется, и только еще хуже запутывается.
— Не понимаю, что же нужно от этого сновидца?
— Трудно сказать, господин. Мне и самому не совсем ясно. От него требуются какие-то мелкие уточнения, довольно странные. Понятно, он не в состоянии их предоставить. Прошло уже столько времени с того момента, как он видел этот свой сон. Кроме того, проведя столько дней здесь взаперти, он совсем рехнулся. Ясное дело, от того сна у него в памяти вообще ничего не осталось.
— И часто такие поступают? — спросил Марк-Алем.
— Не думаю. Два-три раза в год, не чаще. Иначе люди боялись бы, и это препятствовало бы отправке сновидений.
— Естественно. И что теперь с ним будет?
— Будут продолжать допрашивать до тех пор, пока, пока… — писарь развел руками. — Я и не знаю, до каких пор.
— Хм. Странно, — покачал головой Марк-Алем, — непростое это, оказывается, дело — посылать сновидения в Табир-Сарай. Однажды можно и повестку с вызовом получить.
Тот, возможно, хотел еще что-то сказать, но в это время прозвенел звонок, извещавший об окончании перерыва, и они, попрощавшись, разошлись.
Пока Марк-Алем поднимался по лестнице, из головы у него никак не выходил рассказ писаря. Что же это за камеры изолятора? На первый взгляд все казалось чем-то совершенно безумным, абсолютно бессмысленным, но так быть не могло. Это было, без сомнения, своего рода тюремное заключение. Но почему? Понятно, что от того сновидения уже ничего не осталось в его памяти, сказал писарь. Наверное, именно это и было подлинной причиной заключения сновидца: чтобы он забыл свой сон. Изматывающие круглосуточные допросы, заполнение бесконечных протоколов, требование каких-то якобы уточнений о том, что по сути своей никогда не может быть точным, о сновидении, до тех пор, пока то не растает и не пропадет бесследно и окончательно из памяти сновидца. Одним словом, промывка мозгов, подумал он. Десонизация или обессонивание, если позволительно употребить такие слова по аналогии со словом «безумие» как антонимом слова «ум». Чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что это единственное объяснение. Бывают, похоже, отражения идей настолько опасные, что государству по той или иной причине нужно их изолировать, как изолируют микроб чумы до полного его исчезновения.