Дворец

Проходцев Василий

Матвей Сергеевич замешкался.

– Ну… Ты, Ваня, поезжай, а я немного сверну и с другой стороны в Белокаменную заеду. Ты посмотри на меня: ну куда в таком виде в Кремль! Обоза с вещами дождусь, и завтра уж по-боярски приеду, чтобы вспомнили все Матвея Артемонова.

– Да что ты, Матвей Сергеевич! – растерялся Иван, – Меня без тебя родственники на порог не пустят, а сестра и вовсе прибьет. Как же это…

– Тихо! Ты про правоверного халифа Гаруна Ар-Рашида слыхал?

– Правоверного?..

– То-то же! Молод ты еще, и глуп. Поэтому слушай меня, и не спорь, сделай милость. Скажи, что Матвей Сергеевич, мол, жив-здоров приехал, но из-за срочных государственных дел пока явиться не может. Ну, а семейство мое уж встретьте, как положено. Да… И сделай так, чтобы никто лишний про приезд мой до времени не узнал… особенно Ванька, старый черт. Получится это – сильно ты мне поможешь, Ваня, да и не одному мне. Ну, Иван Кириллович, будь здоров, скоро увидимся!

Артемонов поднял на дыбы коня и с почти неправдоподобной

скоростью исчез в ближайшей роще. Пока молодой Нарышкин удивленно смотрел ему вслед, размышляя о том, кого же следует подразумевать под "старым чертом Ванькой", и обиженно качал головой, на дороге, с московской стороны, показались еще два богато одетых всадника. В них Иван узнал своего младшего брата Афанасия, почти детского возраста, и еще одного, также совсем молодого стольника из рода Нарышкиных.

– Афонька! – закричал в бешенстве Иван, подскакав к брату, – Тебе бы, дурачине, только дьячкам перья чинить, а не знатным людям на встречу ездить! Сколько же вас ждать можно!

Афанасий и его спутник, которым сам же Иван Кириллович приказал чуть раньше поотстать, то недоуменно переглядывались, то, испуганно приоткрыв рты, смотрели на новоиспеченного боярина. С его крутым нравом они были знакомы не понаслышке, однако на что прогневался Иван сейчас – понять юные стольники решительно не могли.

– Ну, не долго же вам в стольниках ходить! Поедете вы у меня на посылки, по самым по крымским вестям, а то – в Сибирь! Я вам покажу, как царский род позорить, узнаете у меня…

Окончательно запугав юношей, Иван, по видимости, смягчился, и сказал им строго:

– Придется мне теперь за вас дело делать, помощнички. Оставайтесь здесь, ждите стрелецкий отряд и обоз Матвея Сергеевича. И если хоть одно зернышко с возов упадет – пеняйте на себя!

С этими словами Иван поднял на дыбы коня и, невольно подражая Артемонову, исчез за склонившимися над изгибом дороги, еще почти совсем голыми ветвями берез. Молодые стольники со смесью испуга и облегчения проводили взглядом Ивана, но они испугались бы куда больше, увидев, чем занялся тот, отъехав на десяток верст.

– Правоверный, говоришь, халиф… – бормотал себе под нос Иван, спрыгнув с коня и ковыряясь в кустах позади заброшенного, поросшего мхом колодца, – А вот до такого твой халиф бы додумался? То-то, мы тоже не все щи лаптём хлебаем!

С этими словами Нарышкин извлек из кустов ворох одежды, торопливо забежал с ним за ближайшую кущу деревьев, и вскоре вышел оттуда в наряде стрелецкого сотника: пожалуй, получше рядового, но и не самых богатых статей. Старую свою дорогую одежду он нетерпеливо затолкал туда же, в кусты за колодец. Новый наряд, казалось, изменил даже сами черты лица Ивана. Оглянувшись по сторонам, он вскочил на коня и помчался дальше в сторону Москвы.

Глава 2

Матвей Артемонов скакал по перелескам и покрытым невысокой зеленью лугам, время от времени, в самых топких местах, выбираясь на дорогу. Он старался заехать на каждый холм и на каждую возвышенность, чтобы снова и снова видеть вдали блеск московских куполов, обрывистые, окутанные вечерним туманом стены Кремля и всю необозримую серую громаду московских слобод и предместий. Ближе виднелись деревеньки и села, вокруг которых суетливо носились подводы с высокими хомутами и торчащими вперед оглоблями: начинался сев, и крестьяне старались не упустить и четверти часа выдавшихся теплых дней. Уже не в одной деревне он видел или строящимися, или недавно законченными и сверкавшими свежей известкой храмы, совсем не похожие на простые старинные церкви: на четырехугольном основании стоял восьмиугольник, и тот, и другой – с высокими изящными окошками, а над ними – тонкая, стремящаяся в небо башенка с небольшим куполом.

– И ведь кто бы подумать мог: принялось наше зодчество! Как же это назовут? Артемоновский штиль? Нет, будет, как всегда, невпопад. И с зачинателем, и со штилем – все, как есть, перепутают. Кто нынче силен? Нарышкины, положим… Милославские – больно длинно, Долгоруковы – некрасиво. Вот же: нарышкинское… гм, нарышкинское… Да: барокко! Чем непонятнее, тем проще приклеится. Наташе непременно надо рассказать!

Довольный своей выдумкой, Матвей Сергеевич пришпорил коня, и помчался, очертя голову, вниз с довольно высокого холма. Он уже был совсем недалеко от своего загородного дома, построенного в уединенном месте возле большого дворцового села Коломенского, но так, что непосвященный вряд ли бы нашел этот дом в глубоком, укрытом вековыми ивами овраге. Артемонов не лгал Нарышкину, говоря о срочных государственных делах. Он и вправду считал, что первые, самые свежие впечатления от города и его жителей, полученные сразу по возвращении из красивой, но мертвенно неподвижной северной глуши, будут стоить дороже наблюдений всех долгих последующих недель. И Матвею немало удалось увидеть. Однако, положа руку на сердце, другие мечты заставляли его скакать все быстрее. Он уже чувствовал запах своего любимого табака, привезенного еще двадцать лет назад из Ревеля, вкус любимого вина, которое он, конечно, ни откуда не привозил, не надеясь превзойти кремлевские подвалы. А руки его уже готовились прикоснуться к клавишам старинного клавесина, купленного некогда у старого немца в Друе. И еще Артемонов уже несколько

лет, а может, и десятков лет, мечтал остаться хоть на сутки один, без многочисленных домочадцев и слуг, от которых не мог скрыться знатный человек, даже и в ссылке. "Вспомню дорогих покойников, старые сражения, умерших давно красавиц и далекие страны, хоть и были они когда-то ближе некуда! А что еще старику нужно?". Увлеченный этими мыслями, Матвей не заметил, как ему пришлось из-за луж и рытвин заметно сбавить ход, а вскоре дорогу ему перегородили два огромных поваленных дерева. Краем глаза он увидел, а вернее почувствовал, что некоторые из закатных теней среди деревьев по сторонам дороги слишком уж напоминают человеческие фигуры. Но когда он окинул взглядом все вокруг, то не смог заметить и намека на чье-то присутствие. Когда Матвей, было, успокоился и, объезжая понемногу упавшие деревья, приготовился скакать дальше, он неожиданно наткнулся на молоденького стрельца, выросшего прямо перед ним как из-под земли – он едва успел остановить лошадь. "Вот они и начались, ивановские наваждения!" – подумал Артемонов, рассматривая встречного. Тот был, впрочем, самого обычного вида, разве что довольно наглый и слишком уж молодой, как будто не более лет пятнадцати отроду, почти совсем ребенок. Но поскольку стрелецкое звание передавалось по наследству, и служить часто шли совсем молодые стрелецкие потомки, Матвея это не слишком удивило. Он и не смотрел внимательно на мальчишку, а старался, не поворачивая головы, разглядеть: кто же прячется в зарослях у дороги. По выражению же лица встречного, простодушно-жестокому, Артемонов уже ясно понял, что хорошего ждать не приходится, и только продумывал возможные действия.

– Постой-ка, боярин! – очень вежливо, но с полной уверенностью в себе, звонко потребовал стрелец.

– А как же, сынок, конечно! Бумаги какие…

Говоря это и как будто протягивая руку к висевшей на поясе сумке, Матвей незаметным движением пустил вскачь коня, что немало напугало стрельчишку, а опущенной заранее вниз рукой выхватил из ножен саблю и, не целясь и не разворачивая ее, полоснул того снизу-вверх. Удар этот рассек юноше живот, и тот, удивленно глядя вниз и придерживая готовые вывалиться внутренности, стал оседать наземь. Артемонов досадливо качнул головой, поскольку от души жалел несмышленыша, но предаваться душевным терзаниям было некогда. Он быстро пригнулся к гриве коня, ожидая выстрелов, и они не замедлили прозвучать, хотя и немного, с десяток, и все, к счастью для Матвея, прошли мимо. "Ага, братцы, а вас тут маловато, чтобы Матвея Артемонова взять!" – подумал удовлетворенно боярин. Он тут же выхватил оба своих рейтарских карабина и пальнул по смутно видневшимся среди деревьев похожим на людей теням. Раздался стон, одна из теней исчезла, а вторая превратилась в стрельца с ледяными синими глазами, заметными даже издалека в полутьме. Он взглянул на Артемонова с такой злобой, что тому даже в горячке боя стало не по себе. Матвей резко развернул лошадь грудью навстречу противникам и поднял ее на дыбы, чтобы защититься от следующих выстрелов, которых, однако, не последовало. Раздался лишь треск кустов, говоривший о том, что противник отступает. Будь Артемонов менее опытен, он стал бы оглядываться по сторонам – не осталось ли рядом кого-то из нападавших, но Матвей знал: если и остались, ему их не увидеть, а если нет, то и бояться нечего. Он не удержался, и повернулся взглянуть на молодого стрельца. Тот лежал прямо посреди дороги, все так же держась за живот. Под ним была уже изрядная лужа крови, которая текла не только из живота, но и волнами выплескивалась изо рта. Его била предсмертная дрожь.

– Боярин… Боярин, не обессудь… Не сам я… Ты мамке, мамке…

– Конечно, сынок! И не думай: мамке все, как есть, расскажу про твое геройство. Видать, по смелости твоей тебя на дорогу-то отправили, а? А ты сам не тоскуй: будешь жить! Рана у тебя пустяковая, сколько я таких видел. Вот погоди, сейчас я тебе ее замотаю…

Приговаривая, Артемонов с трудом спустился с лошади, сокрушаясь про себя, что ношение доспехов уже не так легко ему дается, как еще года три назад. С ласковым видом он приблизился к стрельцу, а когда тот с надеждой посмотрел на него, Матвей всей тяжестью опустился коленом ему на грудь. Стрелец выпучил глаза, еще сильнее задергался и, кажется, на какое-то время почти потерял сознание. Артемонов же быстро выхватил из-за пояса нож и прекратил мучения умирающего. Тот успел еще с удивленным видом повернуться и взглянуть на Матвея, но очень быстро глаза стрельца помутнели, и он обмяк.

– Ох, и ответишь же ты мне, Ванька, старый пес, за эту безвинную кровь! Втрое с тебя возьму, не продешевлю! – обращался к кому-то Артемонов, тяжело покачиваясь, бредя к коню. Рука его, сжимающая кинжал, безвольно болталась, разбрызгивая кровь на ярко-зеленую весеннюю траву.

– Мамке-то, все же, передай! Хоть будет, кому тебя помянуть, – раздался позади него совершенно ясный и сильный, молодой голос стрельца. Матвей обернулся, но увидел лишь неподвижное и безнадежно мертвое тело юноши, голова которого неестественно завалилась набок, а руки и ноги раскинулись в разные стороны. Холодный ужас охватил Артемнова, и лишь самым большим усилием воли ему удалось заставить себя спокойно, не торопясь и не оглядываясь, подойти к лошади. И все же, оказавшись в седле, он не смог совладать с собой, и пришпорил несколько раз скакуна изо всех сил, бормоча про себя и покачивая головой: