Двойная эмиграция
Шрифт:
Однажды, приняв все меры предосторожности, я вошла в хату Натальи и обмерла: в дальнем углу комнаты, как раз в том, который не просматривался с улицы, сидел и внимательно смотрел на меня мужчина в гражданской одежде.
Когда я вошла, мужчина дёрнулся, быстро сунув правую руку в карман пиджака, но Наталья кивнула ему, что-то шепнув одними губами. Тогда он неторопливо встал, внимательно на меня посмотрел, попрощался с хозяйкой и исчез в темноте ночи, выйдя через ту маленькую дверку в сенях, через которую только что вошла я. На мой немой вопрос сестра ничего не ответила, и я, понимая, что ставлю её в неловкое положение, стала молча выкладывать принесённые из госпиталя продукты: тушёнку, хлеб, немного
Сестра достала из печи чайник с тёплой водой, и мы сели в тот же дальний угол пить кипяток вприкуску с принесённым сахаром. Вдруг сестра, тяжело вздохнув, сказала:
– Нам оружие нужно. Любое. И патроны к нему.
И замолчала, опустив глаза.
– Попробую, но не знаю, смогу ли что достать, нам ведь оружие иметь не положено. У врачей есть пистолеты, но они им ни к чему – в сейфе лежат, не взять… Однако я постараюсь, вдруг что подвернётся.
Я сразу всё поняла: и про мужичка этого в гражданском, и про Наталью. Партизаны. И, как ни странно, была очень довольна! Я радовалась, что сестре хватило смелости не сидеть без дела, ожидая чудесной развязки, а самой встать на защиту родного села. Ведь это она и её односельчане здесь хозяева, а не пришлые немецкие офицеры и их помощники!
Счастливая карта
С тех пор я стала вынашивать идею, где достать оружие. Конечно, оружия в госпитале было полно, но оно всё учитывалось: когда привозили раненых солдат, то их вещи (в том числе и оружие) сразу сдавались на хранение в кладовую. А форма, если ещё находилась в потребном состоянии, поступала в прачечную и после стирки тоже исчезала в недрах кладовой.
В кладовой работал строгий пожилой немец, который все вещи нумеровал и складывал в специальные картонные коробки. К каждой коробке он приклеивал лист бумаги с фамилией бойца, чтобы при выписке всё вернуть в целости и сохранности. В случае смерти бойца его документы и награды отправлялись в штаб, а вещи хранились в кладовой и при случае передавались другим бойцам. В кладовой, конечно, хранилось и много оружия, но доступа туда не было…
Дней десять, наверное, уже прошло, а я всё ещё ничего не могла сообразить. И вот подвернулся случай – привезли раненного офицера. Когда его доставили в операционную, я находилась там одна – другие медсёстры и врачи были заняты: кто на операции, кто на обходах, кто помогал принимать раненых в других корпусах. Я торопливо мыла и обрабатывала инструменты, протирала специальным раствором стол и весь инвентарь, готовясь к следующей операции.
Изредка я поглядывала на офицера. Он лежал на носилках, поставленных на низенькую кушетку, – санитары без ведома врача не решились переложить его на операционный стол. Сначала офицер хотя и тяжело, но всё-таки дышал, а затем на какое-то время затих.
Заподозрив неладное, я бросила свои дела и подошла к нему поближе, чтоб проверить, жив ли он, и, если понадобится, сделать ему укол. В этот момент он вдруг открыл глаза и с такой силой ухватил меня за руку, что я вскрикнула от боли и рванулась в сторону. Офицер дёрнулся всем телом от моего рывка и полетел с носилок на пол. Носилки вслед за офицером тоже свалились с низкой кушетки, накрыв его собой.
Я бросилась к застонавшему от боли немцу, внезапно воскликнув по-русски: «О, Господи!» – и, отшвырнув в сторону носилки, стала затаскивать офицера обратно на кушетку. Не знаю, почему у меня в тот момент вырвались слова на русском, а не на немецком языке – возможно, во время наших ночных посиделок с сестрой я снова успела привыкнуть к русской речи. Я не на шутку испугалась своего восклицания, в душе надеясь, что офицер, находясь в полубессознательном состоянии, всё же не расслышал моего возгласа.
Кое-как затянув офицера на кушетку и старательно поправив на нём сбившуюся военную форму, я вздохнула с облегчением и присела на краешек кушетки, переводя дух… Офицер наконец задышал ровно, даже как-то осторожно, словно прислушиваясь к чему-то. Я успокоилась. И тут он тихонечко произнес:
– Русская?..
Я затаила дыхание… Он снова прошептал:
– Русская? Я же слышал…
Я взглянула на него. На меня в упор смотрели два хитро прищуренных глаза. Не знаю почему, но я призналась:
– Да, русская…
– Возьми нож, – он опять зашептал, а в груди его вдруг что-то заклокотало, и тогда я увидела, каких усилий стоит ему каждое сказанное слово.
– Зачем?!
– Бери, го-во-рю!
Я вскочила с кушетки, бросилась к хирургическому столику, схватила скальпель и, метнувшись к кушетке, наклонилась над офицером.
– Режь! – прошипел он.
– Что-о?!
– Под воротничком режь!.. Там карта… На ней о-бо-зна-че-ны места с оружием и бое-при-па-са-ми… – он уже с трудом выговаривал слова, язык отказывался подчиняться, речь была настолько нечленораздельной, что я едва понимала, о чём он лопочет. Он словно бредил…
В дальнем конце коридора раздались голоса, и я поняла, что это врачи нашей смены возвращаются с обхода. Я рванула воротничок на кителе немца, а он как будто очнулся от моего рывка и снова зашептал клокочущим голосом:
– Пе-ре-дашь пар-ти-за-нам че-рез На-таль-ю, … край-ня-я ха-та села Кх-х-х-х…
Вздрогнул всем телом, потом широко открыл глаза, громко выдохнул и обмяк на кушетке…
Я нащупала что-то гладкое в полуоторванном воротничке и быстро вытащила ЭТО оттуда. В моих руках оказался плотно скрученный в трубочку листок очень тонкой бумаги, которую выдавали солдатам и офицерам для личных нужд, и они писали на ней письма родным, а иногда даже скручивали из неё папироски. Все знали, что в немецкой армии введены жёсткие ограничения на курение и солдатам выдаётся не более шести сигарет на день. Но все также знали, что особо ловкие солдаты и офицеры умудряются где-то нелегально доставать табак и…
Я мигом сунула ЭТО в карман передничка и, чтоб вошедшие не заметили моего смятения, принялась поднимать всё ещё валяющиеся на полу носилки. Тут открылась дверь и в операционную вошли, что-то бурно обсуждая, врачи и медсёстры…
Пристроив носилки в углу операционной, я, опережая вошедших, рванула обратно к офицеру, а он лежал на кушетке, широко открыв глаза и улыбаясь счастливой улыбкой – то ли от радости, что, умирая, выполнил свой долг, передав мне важные сведения, то ли от воспоминаний о селе, так и не названном им в своей последней фразе…
Но я-то знала, что это за село такое, и что за хата такая крайняя, и что за Наталья в той хате живет. Я уже поняла всё. И ещё у меня теперь была карта! Очень важная карта! Я только мельком глянула на неё, но уже знала, что это непростая карта, а топографическая! На ней была подробно изображена местность и нанесены какие-то объекты.
Дальше мне разбираться было некогда… Я поняла, что не могу больше оставаться в этом госпитале, помогая немецким солдатам. Я не хочу спасать их жизни и оберегать их покой! Довольно! Зачем я здесь?! Зачем стараюсь услужить людям, которых уже не уважаю и не ценю? Зачем выхаживаю солдат, чуть не погубивших недавно мою сестру? В голове зазвучала лишь одна назойливая мысль: «Они мне чужие!» Эта мысль не давала мне покоя, она выматывала меня! Я едва смогла дождаться окончания дежурства, уже не стараясь убедить себя в обратном, мысленно повторяя, как это делала раньше, что и мои сыновья – немецкие солдаты и, возможно, тоже нуждаются в моей помощи! Ничего не помогало – мне не терпелось сбежать отсюда! Во что бы то ни стало! Видимо, в тот миг что-то надломилось в душе и никак не хотело срастаться…