Двойная эмиграция
Шрифт:
Но вот страх быть разоблачёнными сопровождал нас всегда. Нет, он совершенно не был похож на страх «за свою собственную шкуру» – это было другое! Это огромная ответственность за своих товарищей, жизни которых мы ценили намного дороже, чем свою. Мы старались всё время быть бдительными и очень осторожными, ведь малейшее неверное движение могло привести к гибели всего отряда. И всё время находились в диком напряжении, ожидая облавы или провокации с немецкой стороны. Не особо доверяли даже своим, при сомнительном случае могли расстрелять любого…
В партизанском отряде было множество и других правил, не изучить которые было просто невозможно – эти правила помогали выживать.
Так,
И ещё партизаны никогда не забывали выставлять патруль. Вопрос о патруле обсуждался почти каждый день – с ним была связана вся партизанская жизнь, поэтому расстановку патрульных надо было продумывать очень серьёзно.
Во-первых, патрульных выставлялось всегда не менее трёх человек на одном посту – чтоб не уснули или чтоб, в случае облавы, один сумел добраться и предупредить других патрульных – тех, что находились справа, второй – тех, что слева, а третий бежал бы прямо в партизанский отряд. В этом случае оставался шанс, что хотя бы один из трёх патрульных известит своих товарищей о грозящей опасности.
Во-вторых, таких патрулей по периметру вокруг нашего отряда выставлялось не менее двенадцати (причём, выставлялись они как бы тройным кольцом – на разном расстоянии от места расположения отряда).
В-третьих, на посту дежурили ровно два часа (опять же, чтоб не уснуть), на дежурство заступали по три раза в сутки, остальное время либо отдыхали, либо добывали пропитание (выкапывали съедобные коренья, собирали жёлуди, съедобные и лечебные травы, ягоды, грибы, ловили рыбу в близлежащих реках, озёрах и прудах), выполняли какие-либо другие поручения, помогали поварам, ухаживали за ранеными или заболевшими, отправлялись в сёла за продуктами. Никто не сидел без дела – для того, чтобы выжить, надо было трудиться до изнеможения. Иначе – смерть. Поэтому и продумано было всё до мелочей.
И мне с первого дня пришлось усвоить все эти нехитрые правила, хотя большую часть дня и ночи я находилась в «партизанском лазарете» – так шутливо партизаны называли нашу землянку, приспособленную для оказания медицинской помощи.
Отряд наш был довольно большой – человек сто пятьдесят – двести, но все вместе мы никогда не собирались. Отряд условно разделялся на несколько частей: одни занимались хозяйством, другие (как и я) – бытом и врачеванием, третьи стояли в патруле. Но была ещё особая группа храбрецов, которые появлялись в нашем отряде не каждый день. Они появлялись внезапно и так же внезапно исчезали, выспавшись и взяв с собой продовольствия. Иногда они надолго запирались в командирской землянке, выставив перед ней часового. Мы понимали, что это наши партизанские солдаты, которые ведут тайную войну с врагом, но никто их ни о чём не расспрашивал, боясь, что повышенное любопытство может показаться подозрительным. Несколько раз я видела, как эти храбрецы, собравшись в кружок, набивали чем-то какие-то ёмкости – видимо, какой-то зажигательной смесью.
Я помогала партизанам, как могла: мои медицинские знания и умения были весьма востребованы. Видя, как тяжело болеют партизаны от холода, голода, грязи, я проникалась к ним всё большим сочувствием и уважением. Иногда в наш лагерь прямо на руках или на самодельных носилках из веток деревьев приносили раненых партизан. Я выхаживала их, как собственных детей, страдала и плакала от боли вместе с ними.
Наш «партизанский лазарет», где я обитала с тремя молодыми девчонками – моими помощницами, совсем не имеющими никаких медицинских навыков, находился недалеко от землянки командира отряда – того самого весельчака Степаныча, поэтому он частенько заглядывал к нам «на огонёк». В помощь нам были даны ещё двое мальчишек, которые помогали, как могли: собирали в лесу травы, мох и дубовые листья, служившие вместо перевязочного материала для заживления ран, приносили воду, дрова, закапывали в лесу отходы…
Чувство голода не покидало меня ни на минуту с тех пор, как я оказалась в партизанском отряде. Но я быстро к этому привыкла, зная, что вместе со мной точно так же голодают все. Иногда я вспоминала, в каких комфортных условиях, совсем не похожих на наши, находились раненые немецкие солдаты, попавшие в госпиталь, где я работала сестрой милосердия. ТЕ условия были совершенно несравнимы с нынешними. ТА жизнь была комфортная, удобная, но какая-то неродная, далёкая-далёкая. ТА жизнь текла и текла себе, отсчитывая дни, ничем особо не печаля меня, но и не радуя тоже. Рядом со мной не было близких людей: были только чужие с холодными высокомерными взглядами. Я вспоминала ТУ жизнь, и всё больше не хотела возвращаться обратно. ТА жизнь была чужая, уже не моя… Здесь же всё было совершенно по-другому: меня окружали голодные, измотанные войной, но такие родные люди – СВОИ…
Все прекрасно понимали, какой опасности мы подвергаемся, находясь в партизанском отряде: у нас было множество врагов, и не только в человеческом обличье. Я помню, как однажды ночью в нашу землянку вломился голодный вепрь и напугал нас до смерти. Благо, что его возню, когда он шастал по лагерю в поисках пищи, услышали мальчишки, спавшие в соседней землянке, они разбудили Степаныча и тот, схватив ружьё и ворвавшись в нашу землянку, уложил голодного вепря несколькими выстрелами в голову. Партизанам, вообще-то, было запрещено пользоваться оружием в месте расположения лагеря, но этот случай был исключением.
А потом нас одолели волки – заморозки шли один за другим, им стало голодно в лесу, и они ночами шастали вокруг лагеря, ожидая добычу. Хотя напасть на наш лагерь они не решались, но всё равно было очень страшно! Волки – они же непредсказуемые и очень хитрые животные!
Но особенно допекали нас лисы, которые повадились шастать в лагерь, чтоб только что-нибудь да украсть. Мы даже посмеивались по этому поводу: «Не оставляйте свои миски без присмотра – лисица утащит!» Но всё равно жалели их, и если вдруг нам удавалось поймать в лесу зайца или какую-либо съедобную птицу, то их потроха мы непременно зарывали неглубоко, чтоб лисицам было чем поживиться.
Частенько вечерами мы усаживались у костра, варили или запекали картошку, которую, слава богу, иногда удавалось добыть в близлежащих сёлах, пили чай из желудей или варили совершенно несолёный грибной или рыбный суп, делили всё это по-братски и разговаривали обо всём понемногу, а иногда тихонечко напевали ещё не забытые мной русские песни. Садились вокруг костра близко-близко – плечом к плечу, чтоб согревать друг друга.
Та душевность, дружелюбность, искренность, которых мне не хватало все предыдущие годы, вдруг так меня взволновали, что я даже иногда ловила себя на мысли, что стала редко вспоминать мужа и сыновей. Я знала, что немецкие солдаты (по сравнению с жизнью в сырой землянке) содержатся довольно-таки комфортно, и очень надеялась, что с моими сыновьями всё в порядке. Ну, а муж мой остался в Мюнхене, где не было войны…