Двойная жизнь профессора Ястребова
Шрифт:
А, вот, вспомнил: «Если бы Наполеона не существовало, кого бы ему на замену выбрал мой сын? Александра Македонского? Фридриха Ницше? Гитлера? Бабу Вангу?» Ха… Ну да-ну да… В какую нишу нырнула бы беспокойная душа сына? Научная деятельность, исторические исследования – это наркотик, с его помощью Андрей уходит туда, где можно забыть себя и приблизиться к истине. Истина в Андреевой жизни – это то, что даёт силу, энергию. Для него, Андрея Ястребова, истина – это Наполеон. Наполеон для Андрея Ястребова – это символ человеческого всемогущества. Всё остальное в этой жизни для него – декорации.
В бездуховном
И он, мой сын, так и делал. Он купил себе белую лошадь. Он громоздился на эту свою белую лошадь, чтобы бегать от навязчивых теней. И белая кляча тащила его к новым призракам, а он рубил их саблей, орал, выпучив глаза, и чувствовал себя героем… И так по кругу… Круги ада… Мой бедный мальчик… Счастливчик, он не знает, что он сумасшедший. От жалости к сыну-убийце у отца сдавливает грудь, он вспоминает, что вокруг журналисты, что у него горе, и ему не хочется жить. У него свистит в груди, будто не одышка, а его личное горе издаёт такие плачевные звуки.
«Какой же он убийца. Он спятивший человек. Разве можно таких судить. Ему давно надо было купить смирительную рубаху и позволить заняться реконструкцией обитания в сумасшедших домах. Его коллеги, друзья, подруги – неужели они не видели: их кумир – идиот? Такое не заметить невозможно. Значит, они все и виноваты в этой беде. И нечего винить того, кто лишь жертва равнодушия ближних. Но тогда, значит, и я виноват? Что, я должен был донести на сумасшествие сына в полицию? В клинику? В горсовет? Потребовать экспертизы? Нет, это невозможно», – отец понимает – он запутался в мыслях, но убеждение, что все вокруг виноваты в случившемся с сыном, не отпускает его.
– Мы его потеряли, Миша. Навсегда, – снова заговорила мать убийцы о том же.
Она говорила таким доверительным тоном в обращении к мужу, будто они сидели в пустой комнате, и на них не дышали два десятка чужих человек.
Она старалась больше не плакать. Она помнила, что вокруг люди, хотя ей хотелось не помнить этого, и она продолжала говорить с мужем так, будто вокруг никого нет.
Журналистам не хватило мест, некоторые уселись на полу. «Как у себя дома. Теперь с нами можно не церемониться, мы изгои», – ей обидно от понимания, что они изгои, и оттого ещё больше неприятны чужаки в её квартире. Они толпятся в двери, тянут головы, чтобы лучше расслышать и разглядеть родителей убийцы. Всюду жужжит, щёлкает, сверкает.
«Хорошо, что на подоконниках цветы, а то бы и туда залезли», – она сдерживает раздражение и старается выглядеть приветливо.
На чужих лицах напряжённое любопытство.
– У нас с ним, – мать убийцы кивнула на мужа, – был знакомый историк.
Она помолчала и добавила:
– Знаменитый.
Он не был знаменит, тот историк. Но ей захотелось придать значимость словам.
Слушатели напряглись, подвинулись к старикам и как будто перестали дышать.
– Не историк, – перебил отец убийцы. – Так, любитель.
– Этот историк, который знаменитый, был нашим знакомым, – снова сказала мать убийцы. – И у него была большая домашняя библиотека. Наш когда увидел в первый раз…
Мать убийцы запнулась на слове «наш» и бросила взгляд на журналистов. Ей хотелось сказать «сын», но она вспомнила, теперь её сын – убийца, и журналисты здесь именно потому, что её сын – убийца. Никого больше не интересует, что её сын – всемирно известный профессор. И она проглотила слово «сын».
– Когда наш увидел эти книги, – повторила она, – то заинтересовался… Ну, теми, где про Наполеона. И стал ходить к тому человеку. С этого всё и началось.
Она замолчала. Она ждала вопросов. Она знала, сейчас её спросят, что именно «началось». Она дождалась этого вопроса:
– Началось – что?
Она стала говорить про его детство, юность. Как взрослел, как учился. Как умел дружить. Как… Она знала, не это от неё хотят. «Они хотят смаковать всё, что может указать им на его страшное будущее. Но ведь он был хорошим, и зачем искать то, чего я не хочу искать», – думала она. Она вспоминала об убитой, и ловила себя на радостной мысли, что убита она, а не сын, и что сын жив. Да, он в тюрьме, да, мир вокруг сошёл с ума от этой новости, и все кричат так, будто его уже нет в живых. Но ведь он жив. И мать радовалась этому. Она вспоминала множество подробностей из его детства, заново переживала то, что когда-то уже было пережито, снова ощущала то счастье, которое осталось там, где осталось детство сына. Её вежливо слушали, но не записывали.
«Они ждут, как шакалы», – думала мать убийцы с внезапной злобой. Она думала о том, что тоскует по сыну, жалеет его. Он в тюрьме. Что может быть страшнее этого. Он плакал. Она видела в теленовостях, он плакал в суде. А потом он плакал, когда какой-то человек наедине расспрашивал его, хорошо ли кормят, не бьют ли, нормально ли в камере. Когда сын сказал, что не может без очков и без книг, то мать заплакала вместе с сыном. Она и сейчас хочет заплакать. Но чтобы этого не случилось, она вспоминает ещё больше счастливых подробностей из его детства.
– Они подружились, – сказала она.
– Кто «они?» – спросили её.
– Они подружились, – повторила она и снова стала рассказывать про «того историка». – Он ходил к нему, чтобы читать про Наполеона. Брал книги. А тот с ним занимался. Историк стал его другом.
– Он жив? – спросили её.
«Зачем он им… Ни одного плохого слова они не вытащат из меня», – подумала она и не стала говорить, что историк умер. Ведь он был стар. И как хорошо, что он умер раньше, чем сын стал убийцей. Она удивлялась, что думает о том историке. Причём этот мертвец, когда такое случилось с сыном. Но её мысли возвращались к мертвецу, и она поняла, почему думает о нём. Потому что этот мертвец виноват в том, что случилось с сыном, неуверенно подумала она. Ей хотелось зацепиться за кого-то или за что-то, чтобы успокоить себя в той мысли, что её сын не причём в этой гнусной истории.