Двойник Цезаря

Как-то у нас с приятелем зашел разговор о том, каким образом госпожа история в переломные, решающие моменты выдвигает на первый план тех или иных личностей.

— Конечно, большую роль тут играет фактор случайности, — сказал я. — В одном из рассказов Марка Твена герой, подобно Данте, путешествует по загробному миру. И сопровождающий его чичероне показывает ему самые замечательные личности. Вот этот человек, говорит он, — гениальный полководец. Рядом с ним Наполеон, что говорится, отдыхает. Но на Земле этот человек на земле был портным, жил в другое время и в другом месте, и его задатки оказались

Кстати, известно, что Бонапарт по молодости подавал прошение на службу в русской армии. Но ему отказали. Наверное, решили, что ростом не вышел. А если бы приняли? Глядишь, вся история девятнадцатого века была иной…

Или взять Шикельгрубера. Стань Адольф студентом художественной академии, то, возможно, направил бы свою истерическую энергию на создание каких-нибудь необычных архитектурных проектов, а не на разработку плана «Барбаросса»…

— Это так и не так, — возразил приятель. — Потому что вместо них все равно кто-нибудь да появился бы. Правда, и события приобрели бы несколько иной характер. Но событие все равно состоялось бы. И потом, история, как известно, не имеет сослагательного наклонения.

— Вот этой затасканной фразы я никогда не понимал, — возразил я. — А почему бы, спрашивается, не порассуждать в сослагательном наклонении о том, что могло бы быть, появись иные личности и иные обстоятельства? Неужели это не интересно и так уж ненаучно? Современные компьютеры позволяют моделировать развитие любой ситуации… Но я возвращаюсь к своему вопросу: каким образом совпадают траектория событий и траектория судьбы конкретной личности?

— Меня-то интересует другое, — сказал приятель. — Насколько вообще достоверны так называемые исторические сведения. Мудрый француз Анатоль Франс заметил как-то по этому поводу: «История не наука; она — искусство. В ней только воображение приносит успех». И, мне кажется, он совершенно прав… Недавно я приобрел в букинистическом магазине «Заговор Катилины», книгу, выпущенную в 1934 году в издательстве «ACADEMIA». Туда включен труд Саллюстия, речи Цицерона, уйма комментариев и статья Преображенского, которая называется «Миф о Катилине». И мне подумалось, что античная история — это вообще наполовину мифология. Ведь мышление греков и римлян с детства формировалось мифами и легендами. Поэтому для них отделить истину от более выразительного, а поэтому и более убедительного исторического мифа было непросто…

У меня сложилось такое впечатление, что Цицерон, а следом за ним Саллюстий просто сочинили своего Катилину. Одному нужна была слава политика, другому — историка, и они на пару хорошо поработали… А народ между тем горячо любил этого самого Катилину и долго еще ходил на его могилку. Так что, возможно, на самом деле это был не такой уж плохой парень. Боролся с олигархами, бросил вызов сенату… Ведь Юлий Цезарь потом сделал то же самое — централизовал власть, урезал права окопавшихся в сенате олигархов, списал с бедняков долги и тому подобное.

— Но Юлий оказался в нужнее время, — продолжал я гнуть свое. — А Катилина был преждевременным человеком. И потом это два разных типа, два разных характера…

У одного китайского мудреца есть парадоксальное размышление о силе и слабости. Подобно тому, как гибкие деревья, по сравнению с крепкими и жесткими, более живучи, говорит он, так и в людских отношениях часто побеждает не сила и крепость, а гибкость, а порой и слабость. Скажем, если сравнить боровшихся за власть Антония и Августа, то это две полные противоположности. Антоний — мужлан, человек действия, здоровенный, полный энергии мужик. Август, наоборот, — слегка субтильный, даже болезненный, мягкий в обращении. Но побеждает в схватке дуумвиров именно он. И, возможно, в истории Катилины и Цезаря, которые тоже оказались своего рода соперниками, но в разных временных отрезках, Цезарю удалось достигнуть того, что он хотел, потому, что он был более терпелив и гибок…

Разговор наш закончился тем, что я забрал у приятеля книгу про Катилину, потом прочел статью А. Блока «Катилина», перелопатил кучу литературы о Риме периода заката республики и, наконец, решился, опираясь на приводимые в исторических источниках факты и подключив, как советовал А.Франс, воображение, решил предложить читателю свой вариант развития событий, связанных с личностью Луция Сергия Катилины.

Под вечер на него навалилась неодолимая дремотная скука. Окутала липкой, вязкой паутиной, лишив энергии его большое, потное тело. Он лежал обнаженный, сбросив на пол легкое покрывало, и уставившись на судорожно мигающий огонек лампады, смотрел, как вокруг него чертят зигзаги бабочки и жуки.

Где-то вдали послышался рык, похожий на дальние раскаты грома, — это негодовал лев, которого уже три дня морили голодом, прежде чем выпустить на арену Большого цирка для казни преступников.

Катилина опустил ноги с лежанки, медленно встал и, подойдя к квадратному окошку, в котором мерцала голубоватая звезда, вдохнул широкими ноздрями ночной, пронзительно пахнущий рекой воздух. Накинул на себя тунику и, громко шаркая сандалиями по прохладному мраморному полу, направился в столовую. Вытащил из котла большую кость, оторвал от нее зубами большой кусок мяса и стал вяло пережевывать его, привалившись спиной к прохладной мраморной стене. Один из слуг заглянул в столовую, спрашивая взглядом и жестом, не нужно ли что хозяину. Катилину махнул рукой, и раб исчез, растворился в темноте.

Катилина скользнул взглядом по восковым маскам предков, на которых осел многолетний слой черной копоти, снял со стены самую выразительную из них — посмертный слепок с волевого лица деда, героя Третьей Пунической и, глядя в его глазницы без зрачков, попытался представить себе, каков был это человек, который ушел из жизни, когда ему, Луцию, было всего десять лет..

Теперь эта знаменитая Третья Пуническая — уже далекая история. За восемьдесят лет она покрылась такой же дымкой памяти, какой восковые маски предков покрываются с годами черной копотью…

Странная это была война. Карфаген в ту пору не представлял для Рима никакой опасности. Некогда мощная армия пунов давно превратилась в плохо обученное воинство, существующее лишь для устрашения собственных граждан и окрестных племен. Но Рим никак не мог забыть унижения и страха, испытанного в Первую Пуническую, когда Ганнибал стоял у ворот города. Поэтому сенат восторженно внимал Катону-старшему, с упорством городского сумасшедшего заканчивавшему чуть ли не каждое свое выступление истерическим возгласом: «Карфаген должен быть разрушен»…

Но реальная война с Карфагеном началась вовсе не из жажды реванша или самоутверждения, а из-за того, что для Рима настали нелегкие времена. Новой добычи и новых рабов почти не поступало; римские легионы терпели одно поражение за другим; граждане Рима погрязли в долгах, с которыми никак не могли расплатиться. Надо было срочно искать выход из кризиса. Тут и вспомнили про Карфаген, уничтожение которого позволило бы занять Риму выгодные позиции в торговле.

Но начать войну сразу, ни с того, ни с сего мешало одно существенное обстоятельство: с пунами был подписан договор о ненападении. А для Рима закон всегда был превыше всего. Требовалось срочно изыскать сasus beli [2] , предлог для объявления войны. И тайные службы Рима принялись готовить операцию «Союзник».