Двойник
Шрифт:
«Не знаю, чему должен я приписать, неслыханной ли дерзости или легкомыслию, ваше присутствие здесь. Если вы не бесчестный негодяй, как я вынужден о вас думать, то уезжайте немедля из Гогенфлю или будьте уверены, что я сумею найти средство навсегда излечить вас от вашей глупости.
«Надежда — это смерть, жизнь — ужасная игра мрачных сил», — пробормотал про себя Деодатус, прочтя эту записку. Он решился не покидать Гогенфлю из-за угроз незнакомого ему человека, которые вполне могли основываться на каком-нибудь недоразумении, и, набравшись мужества, встретить те испытания, которые готовили ему темные силы судьбы. Вся душа его была переполнена тревожным предчувствием, сердце точно хотело выпрыгнуть из груди; его влекло на свежий воздух, вон из комнаты. Наступила уже ночь,
— Спеши, спеши! Спаси Натали! Теперь самое время!
Это была старуха; она схватила его и неудержимо потащила за собой. Невдалеке стояла карета; дверцы ее были отворены. Старуха помогла ему войти в нее и сама села туда же.
Он почувствовал, как его обхватили нежные руки, и тихий голос прошептал:
— Мой милый друг! Наконец, наконец-то ты пришел!
— Натали, моя Натали! — вскричал он в ответ вне себя от восторга, бессильно падая в объятия милой.
Карета быстро покатилась. Вдруг в глухом лесу сверкнул яркий свет факела.
— Это они! — вскричала старуха. — Еще шаг вперед, и мы погибли!
Деодатус остановил карету, вышел из нее и тихо направился с пистолетом наизготовку по направлению к мелькавшему факелу, который тотчас же исчез. Он поспешил назад к карете, но остановился как вкопанный, пораженный ужасом при виде мужчины, сказавшего его собственным голосом: «Опасность миновала», и затем севшего в карету.
Деодатус хотел погнаться за быстро помчавшимся экипажем, но выстрел из кустов уложил его на месте.
Глава вторая
Необходимо объяснить благосклонному читателю, что далекое место, откуда старый Амадей Швенди послал своего сына в Гогенфлю, было виллой в окрестностях Люцерны. Городок же Гогенфлю находился в княжестве Рейтлинген, на расстоянии шести или семи часов от Зонзитца, резиденции князя Ремигия.
В Гогенфлю было шумно и весело. В Зонзитце, напротив, господствовала такая тишина, какая встречается только в гернгутерских общинах. Все ходили там тихо, точно на цыпочках, и даже неизбежные ссоры велись полушепотом. Об обычных для княжеской резиденции развлечениях, балах, концертах, спектаклях не было и речи, и если бедные осужденные на скуку жители Зонзитца хотели поразвлечься чем-нибудь подобным, они должны были для того ехать в Гогенфлю. Всякое веселье было изгнано из Зонзитца. Князь Ремигий, когда-то ласковый и жизнерадостный, уже много лет — иные говорили, что лет двадцать, — был погружен в мрачную тихую меланхолию, граничащую с безумием. Он хотел не покидать Зонзитца, но хотел в то же время, чтобы его местопребывание походило на пустыню, в которой мрачное молчание царит над усталостью жить и печалью. Князь соглашался видеть только немногих наиболее доверенных советников и необходимую прислугу, да и те не смели рта раскрыть, если князь их ни о чем не спрашивал. Князь ездил в карете с плотно занавешенными окнами, и никто не должен был ни единым жестом обнаружить, что догадывается о присутствии князя в карете.
О причинах этой меланхолии ходили лишь смутные толки. Насколько было известно, причиной ее послужило таинственное исчезновение жены князя и его сына спустя всего несколько месяцев после того, как вся страна шумно отпраздновала рождение наследного принца. Многие думали, что оба, и мать и ребенок, стали жертвой неслыханного коварства; другие, напротив, утверждали, что сам князь удалил их обоих. Эти последние ссылались в подтверждение своего мнения на то обстоятельство, что одновременно был удален от двора также и граф Терни, — первый министр, пользовавшийся особенной благосклонностью князя. Уверяли, будто князь открыл преступную связь между княгиней и графом и сомневался в законном происхождении родившегося у него сына.
Но все, кто знал княгиню ближе, напротив, были глубоко убеждены, зная чистоту и незапятнанную добродетель, какими отличалась княгиня, что немыслимо, невозможно было допустить, чтобы она совершила такой проступок.
Никто в Зонзитце под страхом строгого наказания не смел вымолвить ни единого слова о исчезновении княгини. Шпионы сновали повсюду, и внезапные аресты тех, кто где-либо, за исключением разве своих комнат, говорил об этом, доказывали, что всех их слышали и подслушивали, даже когда они этого совсем не подозревали. Точно так же никто не смел сказать ни слова о самом князе, о его горе, о его поступках и намерениях, и это тираническое преследование было самым тяжким мучением для жителей небольшой резиденции, поскольку известно, что для них не могло быть более излюбленной темы для пересудов, чем князь и его двор.
Любимым местопребыванием князя была маленькая, примыкающая к самым воротам Зонзитца дача с принадлежащим ей обширным парком.
Однажды князь прогуливался по мрачным, запущенным аллеям этого парка, предаваясь разрывающей сердце тоске, которую он ощущал в груди, как вдруг он услышал поблизости какой-то страшный шум. Непонятные звуки: вопли, стоны и как бы в ответ им писк, хрюканье и затем глухая отрывистая брань, вырывавшаяся под давлением с трудом сдерживаемой ярости, — неслись из отдаленного уголка парка. В гневе, что кто-то осмелился проникнуть к нему в парк вопреки строжайшему приказанию, вышел князь из-за скрывавших его кустов и ему представилось зрелище, способное насмешить самого угрюмого человека. Двое, один длинный и костлявый, как сама чахотка, другой — маленький жирный Фальстаф, одетые в праздничные мещанские платья, предавались самому жаркому кулачному бою. Высокий работал сжатыми кулаками обеих рук, которыми наносил маленькому безжалостно тяжеловесные удары, так что несчастный совершенно не мог сопротивляться и счел за лучшее обратиться в поспешное бегство. Но мужество, кипевшее в его сердце, заставило его, подобно древним парфянам, сражаться, даже отступая. Тогда высокий вцепился обеими руками в волосы противника. Это был неудачный маневр. В руках его остался один парик, и маленький человек стратегически воспользовался облаком пудры, поднявшейся с парика, быстро нагнулся и схватил высокого за ноги так неожиданно и яростно, что тот с пронзительным криком упал на спину. Тогда маленький бросился на своего брата, крепко вцепился в него, ухватил, точно крюком, согнутыми пальцами левой руки галстук противника и стал работать коленями и правым кулаком так беспощадно, что великан, багровый, как вишня, мог испускать только ужасные стоны. Но вдруг ему удалось схватить коротышку своими острыми пальцами за бок и вскочить со всею силой, какую ему придало отчаяние, так что его неприятель был подброшен в вышину, как мяч, и упал прямо у ног князя.
— Негодяи! — закричал князь голосом разъяренного льва. — Собаки! Какой дьявол принес вас сюда! Что вам надо?
Можно себе представить, в каком ужасе оба разъяренные борца вскочили с земли и, подобно несчастным, осужденным грешникам, предстали перед гневным князем, дрожа, трясясь, и не в силах произнести ни одного слова и ни одного звука.
— Вон! — вскричал князь. — Вон отсюда! Я прикажу отодрать вас кнутом, если вы останетесь здесь еще хоть секунду!
Тогда высокий упал перед князем на колени и возопил, полный отчаяния:
— Светлейший князь!.. Милостивый повелитель… Справедливость… Кровь за кровь!
Слово «справедливость» было одним из немногих, которое достигло ушей князя. Он устремил на просителя пристальный взгляд и сказал уже спокойнее:
— В чем дело? Говорите, но воздерживайтесь от всяких глупостей слов и будьте кратки.
Может быть, благосклонный читатель уже догадался, что храбрые бойцы были не кто иные, как славные хозяева «Золотого козла» и «Серебряного барана» из Гогенфлю. Раздражение их друг против друга постоянно возрастало, и так как городской совет не мог примирить их, то они пришли к безумному решению принести самому князю жалобы на все обиды, которые каждый числил за своим конкурентом. Случайно получилось, что оба они вошли в одно время через наружные ворота парка, отворенные им простоватым садовником. Для удобства мы будем обозначать теперь их названиями вывесок гостиниц.
Итак, «Золотой козел», поощренный более милостивым вопросом князя, хотел было приступить к изложению своих жалоб, как вдруг, быть может, вследствие полученных им побоев, задохнулся таким ужасным, удушающим кашлем, что не мог произнести ни слова.
Этим прискорбным случаем тотчас воспользовался «Серебряный баран» и изложил князю весьма красноречиво все обиды, какие причинял ему «Золотой козел», переманивший к себе всех посетителей, принимая в гостинице всевозможных плутов, шарлатанов, фокусников и тому подобный сброд. Он описал затем прорицательницу с ее вороном, рассказал о ее низком ремесле, о предсказаниях, которыми она морочила публику. Последнее обстоятельство явно заинтересовало князя. Он приказал описать наружность женщины от головы до пят и спросил, когда она появилась и где живет. «Баран» выразил мнение, что женщина эта была только лживой полупомешанной цыганкой, которую городскому совету Гогенфлю давно бы следовало арестовать.