Двойник
Шрифт:
Князь устремил сверкающий проницательный взгляд на бедного «Барана», и он тотчас же, как будто ослепленный блеском солнца, принялся неудержимо чихать.
Этим, в свою очередь, воспользовался «Золотой козел», который тем временем справился с кашлем и только выжидал момента, когда «Баран» прервет свою речь. «Козел» объяснил в сладких и кротких словах, что все, что говорил «Баран» о приеме им низкого, подлежащего преследованию полиции сброда, была черная клевета. Напротив, «Козел» принялся превозносить прорицательницу: он сказал, что самые почтенные и знатные господа, величайшие умы Гогенфлю, которых он имел честь ежедневно принимать за своим столом, отзывались о ней как о сверхъестественном существе и считали ее даже за искуснейшую ясновидящую. Между тем у «Серебряного барана» дела шли очень печально. «Серебряный баран» переманил от него одного вежливого, красивого молодого господина, когда он вернулся в Гогенфлю, и на следующую же ночь этот господин подвергся в своей комнате нападению убийц, был ранен пистолетным выстрелом и теперь лежит в безнадежном положении.
Тут «Серебряный баран» забыл в ярости всякую осторожность, всякую почтительность перед князем и закричал, что тот, кто утверждает, будто молодой Георг Габерланд подвергся нападению и был ранен в его комнате, последний из негодяев и мерзавцев, каких только водили в кандалах по улицам. Напротив, полиция Гогенфлю доказала, что в ту же ночь Габерланд выходил через Нейдорфские ворота, что там ему встретилась карета, из которой раздался женский голос: «Спаси Натали!», и что молодой человек вскочил в карету.
— Кто же была эта женщина в карете? — спросил князь строгим голосом.
— Говорят, — начал было «Золотой козел», желая снова вмешаться в разговор, — говорят, что прорицательница…
Но речь застряла в горле «Золотого козла» под гневным взглядом князя, а когда он закричал грозным голосом: «Ну, что же дальше?». «Серебряный баран», стоявшей вне пределов взглядов князя, продолжал, заикаясь:
— Да, в карете были прорицательница и художник Георг Габерланд… Он получил рану в лесу — это знает весь город… Его подняли в лесу и принесли ко мне рано утром… Он и теперь лежит у меня… Он, наверное, выздоровеет, потому что у меня прекрасный уход, и чужестранец… граф… да, граф Гектор фон Целис…
— Что? Кто? — вскричал князь так, что «Серебряный баран» отступил на два шага. — Довольно, — сказал затем князь суровым, повелительным тоном. — Довольно! Убирайтесь отсюда немедленно вон! У того будет больше посетителей, кто лучше сумеет их принять. И чтобы я больше не слышал о каких бы то ни было несогласиях между вами, иначе я прикажу городскому совету сорвать вывески с ваших домов, а вас самих изгнать за пределы Гогенфлю!
После этого краткого энергичного внушения князь повернулся к ним спиной и вскоре исчез в роще.
Гнев князя успокоил взволнованных соперников. Сокрушенные до глубины души горестно взглянули друг на друга «Серебряный баран» и «Золотой козел», и слезы градом полились из их глаз. Одновременно воскликнув: «О милый кум!», — бросились они друг другу в объятия. «Золотой козел» крепко обнял «Серебряного барана», и оба недавние соперника проливали горючие слезы на траву, тихо рыдая от горя на груди друг у друга. Это была трогательная картина!
Впрочем, эта патетическая сцена, по-видимому, не особенно понравилась двум поспешившим сюда же княжеским егерям, которые без долгих рассуждений взяли за шиворот «Серебряного барана» и «Золотого козла» и грубо вытолкали их взашей за ворота парка.
Глава третья
Эту песню, сочиненную художником Георгом Габерландом, тихо пел про себя его друг гравер Бертольд, лежа на пригорке под деревом и срисовывая в свой альбом эскизов часть деревни, видневшейся ему в глубине долины.
При последних стихах песни слезы брызнули из его глаз. Он живо вспомнил о своем друге; вспомнил, как рассеивал его мрачное, безутешное настроение, в которое художник впал с некоторого времени, веселой шуткой или живым разговором об искусстве. А теперь какое-то таинственное бедствие надолго разлучило друзей.
— Нет, — вскричал Бертольд, вскакивая и собирая свои кисти и краски, нет, ты не должен быть лишен утешений друга, мой милый Георг. Вперед — я отыщу и не покину тебя, пока не увижу спокойным и счастливым!
И он поспешил в деревню, которую оставил всего несколько часов тому назад, чтобы оттуда направиться в Гогенфлю.
Было воскресенье; день клонился к вечеру, и поселяне спешили в корчму. В это время через деревню проходил странно одетый человек, насвистывая веселый марш на свирели, укрепленной у него за пазухой, и ударяя в барабан, висевший перед ним. За ним шла старая цыганка, энергично звонившая в треугольник. Сзади медленно и задумчиво тащился осел, нагруженный двумя корзинами, на которых сидели две маленькие забавные обезьянки, кривляясь и толкая друг друга. Временами неизвестный прекращал игру на инструментах и принимался петь странную песню, к которой цыганка, привскакивая порой, присоединяла звенящие ноты. Так как осел, со своей стороны, сопровождал это пение своим естественным жалобным ревом, а обезьянки тоже визжали, то можно себе представить, какой веселый хор образовывало все это сборище.
Все внимание Бертольда привлек к себе молодой человек, ибо он без сомнения был молод, несмотря на то, что лицо его было ужасно разрисовано всевозможными красками и обезображено большим докторским париком, на котором сидела маленькая шапочка, обшитая галуном. На нем был надеты — потертый красный бархатный сюртук с большими, шитыми золотом обшлагами и открытым отложным воротником, черные шелковые панталоны по последней моде и башмаки с большими пестрыми бантами; сбоку висела изящная рыцарская шпага.
Он корчил смешные гримасы и подпрыгивал потешными скачками, так что крестьяне, глядя на него, неудержимо смеялись; но Бертольду все это представлялось лишь безобразными выходками полупомешанного, но между тем безумец, когда он разглядел его внимательнее, возбудил в нем какую-то симпатию — Бертольд сам не мог объяснить, почему.
Наконец этот странный человек остановился посередине площади перед корчмой и забил на барабане длинную энергичную дробь. По этому знаку поселяне образовали большой круг, и незнакомец объявил, что он сейчас даст перед достопочтенной публикой представление, лучше и величественнее которого никогда не видели самые влиятельные господа и вельможи.