Двойник
Шрифт:
Вскоре затем Бертольд услышал звуки барабана, свист свирели, звон треугольника, ужасное пение, крик осла, завывание обезьянок и шум бежавшего вслед народа. Наконец все замолкло, стихнув вдали…
Глава четвертая
Лесничие, рано утром обходившие лес, нашли молодого Деодатуса Швенди, плавающим без чувств в собственной крови. Водка, которую они имели при себе в охотничьих флягах, помогла привести его в чувство. Затем они перевязали ему как умели рану на груди, усадили в карету и отправили в Гогенфлю,
Выстрел только слегка задел грудь; пуля даже не осталась в ране, и хирург объявил, что никакой опасности для жизни не предвидится и что только испуг и ночной холод привели Швенди в состояние сильного истощения. Впрочем, укрепляющие средства должны были побороть и эти болезненные явления.
Если бы Деодатус не ощущал боли в ране, то все необычайное происшествие, пережитое им, казалось бы ему только сном. Теперь же он был убежден, что та тайна, о которой отец говорил ему в загадочных фразах, начала раскрываться, но между ним и ней стало третье враждебное ему существо, готовое уничтожить все его надежды. Этим враждебным существом, по-видимому, был не кто другой, как художник Георг Габерланд, отличавшийся таким сходством с ним, что Деодатуса всюду принимали за него.
— А что, — говорил он сам себе, — как Натали, чудный сон моей любви, проходивший через всю мою жизнь как сладкое предчувствие, принадлежит только ему, незнакомому мне двойнику, моему второму «я», что если он ее у меня похитит, если все мои желания и надежды останутся неисполненными?
Деодатус забылся в печальных размышлениях; ему казалось, что все более и более плотные завесы скрывали от него будущее; предчувствие говорило ему, что ему следовало надеяться только на случай, который раскроет тайну, вероятно, очень роковую и ужасную, потому что отец его, старый Амадей Швенди, не смел открыть ее сам.
Едва хирург покинул больного Деодатуса и он остался один, как дверь отворилась и вошел высокий, закутанный в плащ человек. Когда он его сбросил, Деодатус тотчас признал в нем незнакомца, встретившегося с ним на лугу близ гостиницы «Золотой Козел». Деодатус догадался, что он же, вероятно, написал ему и непонятную записку, подписанную именем графа Гектора фон Целиса. Это был он.
Граф, по-видимому, старался смягчить свойственный ему мрачный, суровый взгляд и заставлял себя принять более дружеский вид.
— Вероятно, — так начал он, — вероятно, вам странно видеть меня здесь, господин Габерланд, и, вероятно, вы еще более удивитесь, когда я вам скажу, что я пришел предложить вам мир и союз при условии, что вы согласитесь…
Деодатус прервал графа, горячо уверяя, что он вовсе не художник Георг Габерланд, что здесь кроется какое-то несчастное недоразумение, которое, по-видимому, ввергло его в целый ряд самых таинственных приключений. Граф пристально посмотрел ему в лицо пристальным не без лукавства взглядом и спросил:
— Но вы же хотели, господин Швенди, или господин Габерланд, или — как еще иначе будет вам угодно назваться — увезти Натали?
— Натали, о Натали! — вздохнул Деодатус из глубины души.
— Охо-хо, — произнес граф с горькой усмешкой, — и вы очень любите Натали?
— Больше, — ответил Деодатус, снова падая от слабости в постель, — больше жизни. И она будет моей, должна быть моей; недаром в глубине души пламенеет надежда и желание.
— Какая неслыханная дерзость! — вскричал граф в ярости. — Впрочем, зачем же я? — сказал он, тотчас, сдерживаясь и с трудом превозмогая гнев. Затем, после минутного молчания, граф продолжал с деланным спокойствием: — Благодарите ваше теперешнее состояние за то, что я щажу вас. В любых других обстоятельствах я бы нашел права, на основании которых вас можно было бы уничтожить. Но я хочу теперь только того, чтобы вы мне сейчас же сказали, каким образом вам удалось увидеть Натали здесь, в Гогенфлю?
Тон, каким граф произнес эти слова, вызвал в Деодатусе Швенди нежелание отвечать. С трудом поборов слабость, он привстал и сказал твердым голосом:
— Только одно право наглости, действительно осуществленное вами, могло позволить вам ворваться в мою комнату и надоедать мне вопросами, на которые я не хочу отвечать. Вы мне совершенно незнакомы; никогда у меня не было никаких дел с вами и Натали, о которой вы говорили, знайте же, что она только небесное видение, живущее в моем сердце. Ни в Гогенфлю и вообще ни в каком другом месте не видели мои телесные очи ее, которая… Впрочем, это святотатство — говорить с вами о тайнах, хранимых в глубине моей души.
Граф, казалось, колебался между удивлением и сомнением и едва слышно шептал:
— Вы никогда не видели Натали? А когда вы писали с нее портрет? Как же тогда этот Габерланд… этот Швенди?..
— Довольно, — вскричал Деодатус. — Довольно! Уходите прочь; у меня нет ничего общего с тем темным духом, который вовлекает меня в безумное недоразумение и толкает на смерть. Существуют законы, охраняющие от коварного убийства из-за угла — вы понимаете меня, граф?
И с этими словами Деодатус позвонил в колокольчик. Граф стиснул зубы и смерил Деодатуса страшным взглядом.
— Берегись, — сказал он. — Берегись, мальчик. У тебя несчастливое лицо. Смотри, оно может не понравиться кому-нибудь другому так же, как и мне.
Дверь отворилась, и в комнату вошел маленький господин с золотой табакеркой, которого благосклонный читатель уже знает как городского советника, сидевшего в гостинице «Золотой Козел» и очень умно и тонко рассуждавшего за обедом.
Граф бросился к двери с угрожающим Деодатусу жестом так стремительно, что маленький советник и его спутник посмотрели на него с удивлением.
За советником шел невысокий кривобокий человечек, несший под мышкой кипу бумаг, а за ним выступали двое городовых стражников, которые тотчас же стали у двери на часах.
Советник приветствовал Деодатуса с официальным видом; человечек с трудом притащил к постели стол, положил на него бумагу, достал из кармана письменный прибор, вскарабкался на придвинутый стул и уселся, приготовясь писать с пером в руке и уставясь в выжидательной позе на советника. Последний между тем поставил себе стул вплотную к постели Деодатуса.