Двуглавый орел
Шрифт:
И тогда я сказал ему всё, что думал — и об этом мятеже, и о других, и о недовольстве, которое близко к мятежу, хоть и не попадает в газеты. Я сказал, что в этом виновны не социалисты-агитаторы, не тайные националисты, не агенты Антанты, как твердит восторженная пресса. Нет, причины — в тоске, слишком коротких увольнительных и плохом питании вместе с дисциплинарной системой, может, и пригодной для армии времён Марии-Терезии, с её палочной системой управления, но чудовищно плохо подходящей для управления подразделениями молодых людей, умных и технически грамотных. Пока я говорил, император делал пометки, часто прерывая меня, чтобы задать уточняющие вопросы. Потом он
— Прохазка, вы сказали мне, что думаете. А теперь я скажу вам как одному из моих самых храбрых офицеров, что я думаю обо всем этом. Я думаю, что монархия не переживет еще один год войны; не переживет его в нынешнем виде, даже если завтра наступит мир. Моя главная задача как императора — при помощи переговоров покончить с этой отвратительной бойней, если понадобится — то и без Германии, а потом приступить к осуществлению радикального реформирования нашего государства. Ваши сегодняшние слова лишь подтверждают, что это верное направление. Но прежде чем вы уйдёте, — он взял со стола объёмистую папку, — я хотел бы обсудить с вами ещё кое-что. Когда мы встречались с вами в Хайденшафте в августе, разве мы не говорили, пусть и кратко, об обстоятельствах вашего перехода со службы на подводной лодке в австро-венгерские ВВС?
— Осмелюсь доложить, да, говорили, ваше императорское величество, — ответил я, думая про себя — будь я проклят, он всё-таки не забыл...
— Что ж, я сдержал своё слово и поручил барону Лерхенфельду разобраться в деталях этого дела. В результате его расследования, а также, мне следует добавить, после петиции морских офицеров и вашего прежнего экипажа, я пришёл к заключению, что произошла серьёзная ошибка. Кроме того, с удовольствием сообщаю, что появились новые обстоятельства, заставляющие усомниться, была ли вообще торпедированная вами у Кьоджи той ночью субмарина германским минным заградителем. Я узнал, что в августе у мыса Галлиола села на мель итальянская подлодка, и когда её экипаж взяли в плен, некоторые спрашивали, отправят ли их в тот же лагерь, что и моряков с "Ангильи", которая покинула Венецию ночью 3 июля, и с тех пор о ней ничего не слышали. Короче говоря, Прохазка, я полагаю, что дело германского флота против вас, которое и прежде было шито белыми нитками, теперь полностью лишилось оснований. Скажите, вы хотели бы вернуться на подводный флот или предпочитаете продолжить лётную службу?
Я ответил, что готов служить своему императору и отечеству на земле, на море или в воздухе, но считаю, что мои способности было бы лучше использовать для прежней службы, чем для кружения над конвоями.
— Что ж, отлично. Военно-морское командование сообщило мне, что ваш прежний экипаж с подлодки U13 сейчас оказался на берегу, после навигационной ошибки их капитана. Ну, Прохазка, как насчёт того, чтобы соединиться с ними на борту одной из наших новейших субмарин, которая сейчас комплектуется на морской судоверфи в Поле?
Аудиенция окончилась, мы пожали друг другу руки, и я ушёл, унося с собой чувство, которое и по сей день со мной — что, если бы старый император сделал доброе дело и умер бы, например, в 1906 году, и если бы Франц Фердинанд уже скончался от туберкулёза (это чуть было не случилось в 1893-м), тогда, возможно, с искренним и молодым Карлом в роли императора и короля, а за ним, году эдак в 1950, императором Отто, Австро-Венгерское государство могло бы по-прежнему существовать и сегодня, трансформировавшись из неустойчивой и неуклюжей самодержавной монархии в неустойчивую и неуклюжую конституционную монархию. Да, возможно.
Я официально вернулся служить на австро-венгерский подводный флот в канун рождества 1916 года. В ВВС я прослужил ровно пять месяцев, хотя казалось, что намного дольше. Я сдал летный комбинезон, снял авиаторские лычки с куртки и с тех пор никогда не летал, разве что пассажиром. События моей краткой, но беспокойной карьеры летчика Габсбургского дома вскоре остались позади, потом постепенно стерлись из памяти под грузом всех последующих лет и событий.
А как же Франц Нехледил, мой пилот? Суд и расстрел мятежников что-то перевернули в нем, как мне кажется. Он стал великим чешским патриотом и дорос до звания генерала в Чехословацких ВВС в 30-е годы. После 1939 года он остался в Праге и с самого начала принимал активное участие в чешском сопротивлении, совершив в 1941 году попытку убить рейхспротектора Гейдриха.
Гестапо задержало его в октябре того же года. Он слишком много знал об организации Сопротивления, и в гестапо это понимали. И все же он, кажется, держал рот на замке десять ужасных дней, выдержав самые страшные пытки, пока не умер от сердечной недостаточности. Не могу сказать точно, но я предполагал, что он мучился от воспоминаний о том, как он способствовал смерти двух своих соотечественников четверть века назад. Но он никого не выдал, а когда гестапо арестовало его приятелей-заговорщиков два дня спустя, то лишь потому, что кто-то донес на них за деньги.
Его имя высекли на монументе Мученикам нации в Праге в 1946 году — в следующем ряду после Вачкара и Айхлера, вот так. Как я понимаю, коммунисты снесли его два года спустя. Память, память. Можете считать меня ужасным старым занудой. В течение шестидесяти пяти лет я ни слова не проронил о том времени, когда был командиром подводной лодки, пока этой весной не всплыл альбом с фотографиями.
Мне хотелось бы сказать, что я никогда и никому не рассказывал о своей краткой летной карьере. Но это не совсем так: однажды, несколько лет назад, меня убедили рассказать о службе в австро-венгерских ВВС.
Это было в 1978 году, я думаю, в пансионе на Айддесли-роуд в Илинге, где я жил несколько лет после смерти Эдит, когда больше уже не мог заботиться о себе. В дождливый летний день я сидел в кресле в холле, пытаясь читать. Постепенно я понял, что меня раздражает громкий, гудящий голос с американским акцентом.
Голос доносился из угла, где сидел мистер Кемповски. Обернувшись, я увидел, что этого старого дурня, сидящего в кресле с укрытыми одеялом ногами, расспрашивает здоровенный, можно даже сказать тучный тип, слегка за тридцать, с пышными курчавыми волосами, в очках с тяжелой роговой оправой и с вислыми усами в стиле позднего Панчо Вильи.
Молодой человек держал перед Кемповски микрофон кассетника и пытался заставить его говорить в него, крича старику в ухо. Ясно, что большого успеха он не добился — к тому времени Кемповски почти впал в маразм, а его английский всегда оставлял желать лучшего, тогда как немецкий молодого человека был смехотворно плох.
Это меня озадачило — почему он говорит по-немецки в польском доме престарелых? Потом я вспомнил, что несколько недель назад настоятельница получила письмо от американского историка ВВС, "бизона авиации", как он назвал себя. Он спрашивал, можно ли получить интервью у знаменитого авиатора Первой мировой войны, аса Густава Кемповски. Думаю, "лётчик-ас" — это слегка чересчур: осенью 1918 года Кемповски совсем недолго летал в качестве младшего офицера "Джаста-2", старой рихтгофеновской эскадрильи, а потом перевелся в ВВС Польши.