Двугорбый Янус
Шрифт:
– Поймут ли?
– Вы уж постарайтесь, чтобы поняли. К вам прислушиваются. Именно вы сумеете настроить людей, готовых экспериментировать над собой, не делать этого! Последствия непредсказуемы!
– Я понял. Благослови меня, отец Мефодий!
– Тебя ждут огромные испытания и искушения! Сторонники печати скажут: «Мы покончим со всеми пороками человечества! Простая кодировка, и нет наркомании, алкоголизма, алчности, прелюбодейства, зависти!»
– А потом кодировочка: «Вешайся, стреляй, убивай, умри наконец!» – понял Апостолов.
Отец Мефодий благословил его, напомнив о силе искушений. Апостолов вышел из храма со светлым чувством. Отец Мефодий общался с ним как с равным, как с посвящённым в некую тайну!
Профессор чётко определил собственную миссию. Он пойдёт и станет проповедовать. Только станет это делать крайне аккуратно, слишком уж могущественный у него соперник. А поле деятельности бескрайнее! Необходимо свергнуть идолов-божков, которым поклоняется всё большее и большее количество людей: они буквально молятся на компьютер. Машина заменила им духовную пищу. Обязательно надо найти, обосновать и предоставить весомые контраргументы. Профессора Апостолова захватила новая идея.
Глава 26
Следователь прокуратуры вызвал на очередной допрос усталого и измученного задержанного. На этот раз Афоня почувствовал: от тюрьмы не отвертеться. И оказался прав.
Следователь важняк собрался спихнуть несколько глухарей на прыщеватого субъекта. Уж больно почерк подходил. Так Афоня катил за серийного убийцу.
– Ты! – следак толкнул костлявым пальцем в допрашиваемого. – Наркоман и убийца!
– Я не наркоман, – устало ответил Афоня, глядя на массивную золотую печатку на среднем пальце важняка.
– Так станешь им! – следователь стукнул кулаком по столу, подпрыгнул канцелярский набор, но устоял. Мент спокойно посмотрел на задержанного, а ведь, станет наркоманом! Это неплохая идея, кстати.
– Вряд ли.
– Вот обвинение, гражданин Никифоров Афанасий Петрович.
Афоня глянул усталыми глазами на листки с гербовыми печатями. Ему всё равно. Если уж, схватили, то посадят непременно. Он будет всё отрицать.
В камере Афоню не трогали. Никто не подсаживался к нему с авторитетным мнением, мол, возьми на себя кое-что, а остальное не бери! Всяко менты не отстанут, а то хуже будет. Никто не бил, никто не опускал, никто не заставлял спать у параши, и вообще, сокамерники отнеслись к Афоне достаточно любезно. Только вот, не давали спать. Совсем. Все семьдесят четыре часа предварительного заключения.
Едва он смеживал отяжелевшие веки, сидя на краешке шконки, как тут же подскакивал один из сокамерников и начинал разговор:
– Ты чё клеишься? В падлу со мной поговорить?
– Нет.
– Тогда отгадай загадку! – и начиналось!
Загадочки имели двойной-тройной смысл, и, почти всегда Афоня не угадывал его.
Если никто не мог вспомнить загадку, тогда его вежливо спрашивали за жизнь. Нет, никакого криминала! Просто: Ты на каком маршруте домой едешь? На таком-то? Ага! А память неплохая? Давай, скажи, какие остановки на пути?
Афоня перечислял, иногда путался. Урки поправляли его хором, и заставляли повторять заново. Снова и снова. Когда, он называл-таки конечную остановку, раздавался вопросик: «А на какой остановке стоял мент?», и всё продолжалось до бесконечности.
Спать негде. В камере ужасная жара – пот разъедал кожу, у некоторых обитателей СИЗО она попросту слезала лоскутьями. Многие сидели тут больше года в ожидании приговора суда. Курить не было, выпить – тем более. Так и сидел Афоня на железном краю шконки, на которой расположилось двое заключённых валетом. Петухов не было. Как только Афоня представлял, сколько ему сидеть, если не подписаться под убийствами, так и жить вовсе не хотелось.
– Темнила! – так его прозвали в камере. – Зашей чайник!
– А ты выверни его, – вроде правильно отвечал Афоня.
– А носик подошьёшь?
Афоня молчал. Мало ли что подразумевалось, а шконка петушка свободна! Но уголовник не отступал.
– А ты?
– Я то? Запросто! Темнила!
– А!
– Не спи, замёрзнешь!
– Мне не холодно.
– Смотри, а то начнёшь мёрзнуть – разогреем! – кричали из глубины камеры весельчаки.
Афоня уныло улыбался, но молчал.
И так продолжалось нескончаемо. Теперь важняк предъявил обвинение. Обратного пути отсюда не будет. А сколько ещё можно выдержать?
Изредка несколько счастливых харь уходило на этап, в зону. Афоня смотрел вслед конвойникам безо всяких чувств. Вскоре он начнёт завидовать им и подпишет все обвинения Так он чувствовал.
Но это ведь несправедливо! Афоня сам себе расхохотался Похоже, он начал сходить с ума. Урки внимательно посмотрели на Темнилу. Провоцируют. Афоня знал, стоит ему сорваться, хотя бы выругаться матом «в доме», начнётся конкретный пресс! Афоня сжал зубы.
– Ну, чего наш Темнила ухмыляется? Ты надо мной ржёшь? – участливо спросил огромный жлоб. Он впервые вступил в разговор с Афоней. Это ничего хорошего не предвещало.
– Нет.
– Ой, нехорошо поступаешь, дорогой! Ой, нехорошо! – громила перекривился как от зубной боли. – Зачем обижаешь?
– Я? Я нет, не обижаю.
– Да ты сам обиженный?
– Нет, – по наитию Афоня отрицал опасность.
– А я?
– Ты, нет, – утвердительно ответил Афоня
– Как-как ты меня назвал? Нет? – амбал подошёл вплотную. Похоже, разговоры закончились.
– Никак, – сказал Афоня.
– Что есть, никак, а? Это он назвал меня – никто! – громила обратился к сокамерникам. В ответ раздалось несколько жополизных смешков. – Я? Знаешь, кто я?
– Не знаю, – ответил Афоня, побоявшись сказать нет .
– Я судья твой!
Афоня молчал.
– Судить буду, – издевательски усмехнулся амбал. – По закону!
Что за закон? Кем выдуман? Этим громилой? Афоня молчал.
– А нет ли за тобой, мил человек, греха какого?
– Не знаю.