Двухгрошовый кабачок
Шрифт:
Флегматичный тон придавал сказанному что-то нечеловеческое, клоунское.
— В определенном возрасте это на всех находит. Мальчишество! Тайные свидания! Птифуры и портвейн! Такие вещи дорого стоят. А зарабатывал я тысячу франков в месяц. Вот и вся история — глупо до слез. Я не мог говорить с Мадо о деньгах! Не мог сказать ей, что мне нечем платить за холостяцкую квартиру в Пасси. Муж ее совершенно случайно натолкнул меня на Ульриха.
— Вы много позанимали у него денег?
— Семи тысяч не наберется. Но когда зарабатывают тысячу
Голос его по-прежнему звучал спокойно и иронично.
— Дурак я был. Сначала хотел только попугать Ульриха, съездив ему по физиономии. Но когда у него из носа пошла кровь, он принялся вопить. Я сжал ему горло. Надо сказать, что я был совершенно спокоен. Заблуждаются, думая, что в такие моменты теряют голову. Наоборот! По-моему, у меня никогда не было такой ясности ума. Я пошел за машиной. Труп я держал так, чтобы можно было подумать, будто я веду пьяного приятеля. Остальное вы знаете.
Он чуть не протянул к столу руку, чтобы взять стакан, которого там не было.
— Все кончилось. После такого жизнь представляется совсем в ином свете. С Мадо у нас еще тянулось с месяц. У жены появилась привычка осыпать меня бранью, потому что я стал пить. А еще надо было давать деньги тем двум типам. Я Бассо все рассказал. Считается, что когда расскажешь — легче становится. Это только в книгах становится легче. Единственное, от чего может стать легче — это если начать все заново, превратиться в младенца, лежащего в колыбели.
Последнее прозвучало настолько комично, что Мегрэ не смог сдержать улыбку. Он заметил, что Бассо тоже улыбался.
— Впрочем, еще глупее было бы взять да в один прекрасный день явиться в комиссариат и заявить, что убил человека.
— Тогда создают свой собственный уголок! — вставил Мегрэ.
— Надо же жить.
Сцена выглядела скорее мрачно, чем трагично. Безусловно, из-за странности характера Джеймса. Остаться таким, как всегда, для него было делом чести. Он стыдился малейшего проявления чувства.
В результате он оказался самым спокойным из всех, а вид у него был такой, точно он не мог понять, чего эти двое разволновались.
— Должно быть, мужчины совсем глупы, если в один прекрасный день Бассо тоже… И с кем — с Мадо! Не с другой ведь! Тут тоже кончилось плохо. Если бы я мог, то сказал бы, что я убил Файтена. Сразу бы со всем и покончили. Но меня ведь даже не было тогда там! Он так дураком до конца и остался. Надо же было ему удрать. Я помогал как мог.
Что-то все-таки было у Джеймса в горле, потому что прошло некоторое время, прежде чем он снова монотонно заговорил:
— Как будто не лучше было сразу рассказать правду. Вот только сейчас еще он собирался дать тридцать тысяч франков…
— Что было бы куда проще! — буркнул Бассо. — Теперь, наоборот…
— Теперь я со всем покончил раз и навсегда! — договорил за него Джеймс. — Со всем! С этим мерзким существованием! С конторой, с кафе, с моей…
Он чуть не произнес «с моей женой!». Со своей женой, с которой у него не было абсолютно ничего общего. С гостиной на улице Шампионе, где он проводил часы, без разбора читая, что под руку попадется. С Морсангом, где бродил от одних к другим в поисках компаньонов для аперитива.
— Я буду тихим, — проговорил Джеймс.
На каторге! Или в тюрьме! Теперь ему уже не надо было ждать чудес, которые никогда не произойдут!
Тихим в своем собственном углу — будет есть, пить, спать в положенный час, бить булыжник на дорогах или шить нижнее белье!
— В общем, мне дадут лет двадцать?
Бассо посмотрел на него. Вероятно, он едва различал своего друга — слезы застилали глаза, катились по щекам.
— Да замолчи ты! — воскликнул он, сжав пальцы.
— Почему?
Мегрэ высморкался, машинально попытался зажечь пустую трубку.
Казалось, ему еще никогда не приходилось сталкиваться с такой глубиной безнадежного отчаяния. Отчаяния без громких фраз, без сарказма, без позы.
Отчаяние за стаканом перно, после которого даже не наступало опьянение. Джеймс никогда не бывал пьяным.
Теперь комиссар понял, что их заставляло встречаться вечерами на террасе кафе Ройяль.
Потягивали вино, сидя рядом. Лениво обменивались какими-нибудь фразами.
В глубине души Джеймс надеялся, что в один прекрасный день приятель его арестует. Он видел, как у Мегрэ зарождается подозрение. Он подогревал его, следил, как оно нарастает, ждал.
— Перно, старина?
Он называл его на «ты». Он любил его как друга, который избавит его от самого себя.
Когда он проснулся рано утром, поезд стоял против маленького вокзальчика, утопавшего в цветах и отгороженного зеленым барьером.
Госпожа Мегрэ и ее сестра уже беспокойно осматривали все двери.
Все вокруг — вокзал, деревня, дом родителей, ближние холмы, даже само небо — было таким свежим, точно каждый день окатывалось водой.
— Я купила тебе вчера у Кальмара лакированные сабо. Посмотри.
Великолепные желтые сабо, которые Мегрэ принялся мерить, еще не сбросив темный парижский костюм.
Глядя друг на друга, Мегрэ и Бассо услышали, как Джеймс проговорил, потушив сигарету о белый некрашеный стол:
— Беда в том, что нельзя сразу убраться. Процесс… Допросы.. Плачущая или сочувствующая публика. — Инспектор приоткрыл дверь.
— Судебный следователь приехал, — объявил он.
Мегрэ в нерешительности замялся, не зная, что предпринять. Потом подошел, протянул руку.
— Послушайте! Может, вы замолвите за меня словечко? Просто попросите его, чтобы побыстрее кончилось. Я признаю все, что им надо. Лишь бы поскорее упрятали меня.