Двуликий любовник

Марсе Хуан

— Кто тебе это сказал?

— Вот он, — горбун указал на Кушота. — Так это правда или нет?

— Верно, — ответил Марес сквозь зубы. — По ней не скажешь, она ведь вся из себя такая аристократка и чистоплюйка каталонская. Сейчас, чтобы это скрыть, она путается с одним социолингвистом-сепаратистом.

— Социо... что?

— Такая серьезная и рассудительная, — продолжал Марес дрожащим голосом, отодвигая от себя тарелку спагетти, к которым он так и не притронулся. — Ведет такую вот двойную жизнь.

Марес залпом выпил стакан вина и наполнил дру­гой. Взгляд его упал на грязную стойку бара: в конце нее, развалившись на высоком табурете, ему улыбался, поглядывая из-под закрывающего лоб бинта, весьма колоритный чарнего. В руке странный тип держал бу­дильник. Бинт на правом виске был пропитан кровью. Ни шляпы, ни перчаток, зато все тот же старомодный костюм в полоску.

— Господи, совсем я плох, — вздрогнул Марес, — вот уже и сны наяву.

Он осушил еще один стакан вина и снова взглянул на стойку: за ней по-прежнему, улыбаясь, сидел Фанека.

— Что это у тебя на лбу? — спросил Серафин, указы­вая на ссадину над бровью. — Об аккордеон, что ли, ударился?

— Какой аккордеон, к чертям собачим! Я же сказал, что ночью бросил ему в голову будильник.

— Но ведь тогда это у него должна быть ссадина, а не у тебя, — возразил Кушот.

— Да ведь он — это я, идиот! — запальчиво восклик­нул Марес.

Серафин, вытирая кусочком хлеба тарелку, задум­чиво покачал головой:

— Треснулся небось башкой об угол и ни черта не помнишь. Ну ты и фрукт, Марес.

Когда они уже пили кофе и Серафин расхваливал прелести своей кузины, привидение у стойки внезап­но испарилось.

Горбун остался на Рамбле продавать лотерейные билеты, а они вернулись на площадь перед Кафедраль­ным собором. Марес беззаботно играл сарданы, моне­ты исправно падали, но внезапно сарданы оборвались и снова зазвучали романтичные болеро: сперва «Ста­рый Лиссабон», а затем «В дорогу». Полненькая сеньо­ра с голубыми, как у куклы, волосами задумчиво улыб­нулась и бросила к ногам Мареса монету в двадцать ду­ро. Аккордеон волнами ходил на его груди, и Маресу почему-то вспомнилась Ольга, добродушная и щедрая шлюха, которая пригласила поужинать своего горба­того кузена, чтобы он не чувствовал себя таким одино­ким. Прохожих не было, и Марес прислушался к бол­товне Кушота, который, сидя на своем складном стуль­чике, с головой ушел в рисование. Он болтал что-то там о теле любимого человека. Образ тела память хра­нит спустя многие годы: уже почти забыты очертания, но по-прежнему живет мягкое свечение кожи, ее тепло и цвет. И именно его, это самое свечение, он, Кушот, всегда хотел передать и не мог.

Голос Кушота пробудил в Маресе острое воспоми­нание о Норме Валенти, внезапно он выпустил аккор­деон и вне себя от отчаяния впился зубами в кулаки. Взвыв, как собака, он вскочил на ноги, засунул окро­вавленные руки в карманы брюк, сдавил ими яйца и принялся бегать вокруг газетного листа и лежащего на асфальте аккордеона, который, изгибаясь, издал сла­бый стон. Прохожие изумленно останавливались. По­груженный в свое занятие, Кушот почти не обращал на Мареса внимания. Обезумевший Марес ударился ли­цом об угол дома, на скуле выступила кровь. Потом он взял себя в руки и, подобрав аккордеон, сел и стал наигрывать какую-то мелодию. Его лицо было перемазано кровью, люди останавливались и смотрели на него с любопытством, но денег почти никто не подавал. Они решили, что все это было просто комедией.

— Не могу больше, — сказал Марес, повернувшись к Кушоту. — Пойду позвоню ей.

— Совсем спятил.

— Мне бы только услышать ее голос!

— Ты превращаешь свою жизнь в ад, — сказал Ку­шот. — Брось эту дикую идею.

— Другой у меня нет.

— Идиот.

— Услышать, как звучит ее голос, и все, — продол­жал Марес. — Пусть даже по телефону, из этой поганой будки. Что еще остается?

— Этот голос высосет из тебя всю кровь. Ты погиб­нешь.

— Я не умею жить только для себя. Никогда не умел.

— Иди в задницу.

— Немного сострадания, братец.

«Как бесприютна эта любовь, нищая и жалкая, кото­рая бьется в агонии в зловонных телефонных каби­нах, — говорил Марес сам себе, — или покорно бредет за Нормой, укрытая лохмотьями и затянутая черным шарфом, следит за ней издалека, из-за угла, как прока­женный, поджидает в темном подъезде, когда Норма пройдет мимо, чтобы чужим, хриплым голосом обо­звать ее шлюхой, грязной шлюхой... Что еще я могу сделать?»

Он поспешно собрал монеты и бросился бегом вниз по лестнице, спиной к собору, налетая на испу­ганных прохожих и японских туристов. Выбежав на тротуар, он кинулся к телефонной будке и всем телом распахнул дверь. Опустил несколько песет и набрал номер, словно огнем выжженный в его памяти.

Раздались гудки. Он увидел, как там, на краю земли, длинная и тонкая рука, гладкая, словно из алебастра, снимает телефонную трубку.

— Консультация по вопросам перевода. Слушаю вас.

Словно горячее молоко, голос Нормы сладким ядом заструился по его венам. Он улавливал ее нежное дыхание на другом конце провода. Внезапно послы­шались какие-то помехи на линии. Он чуть отстранил трубку, держа ее перед собой, и с вожделением смот­рел на этот холодный предмет, из которого доносился любимый голос.

— Слушаю вас.

Марес прижался лбом к стеклу будки и зарыдал.

11

Норма Валенти сняла трубку.

— Консультация по вопросам перевода. Слушаю.

— Але! Это Главное управление языкового плани­рования?

— Да, слушаю вас.

— Я звоню, знаете ли, за советом. — Голос его звучал мужественно и напористо, говорил он быстро, с силь­ным андалусским акцентом, который намертво вре­зался ему в память за долгие ночи бессонницы.

— Мне сказали, чтобы я обратился к сеньоре Норме Валенти, соци... социо...

— Социолингвисту.

— Точно.

— Я слушаю вас. Назовите ваше имя.

Тишина. Марес кашлянул в трубку, вздохнул и засо­пел. В горле стоял комок. «Просто душа разрывается, — говорил он себе. — А она, наверное, думает, вот, мол, еще один неграмотный робкий чарнего, даже ответить толком не может».

— Простите за беспокойство, — произнес он нако­нец. — Я только хотел кое-что спросить. У меня тут проблемы с переводом, я и говорю себе: «Позвоню-ка в Женералитат».

— Говорите по-каталонски, — перебила его Нор­ма. — По-каталонски, пожалуйста, — добавила она по-испански.