Двуллер-3. Ацетоновые детки
Шрифт:
– И что? – поразился Игорь. – И вы вот так спокойно к этому относитесь?
– А как, интересно, я должен к этому относиться? – удивился директор. – Школа дает образование, а воспитывает – так, по пути, если время останется. Главные воспитатели – папа с мамой. Вот вы.
Он авторучкой указал на Игоря.
– Чего это? – возмутился Игорь. – Школа, школа воспитатель. А нам-то когда, мы с утра до ночи на работе, во всяком случае я – точно…
– Вот был такой педагог-новатор Антон Макаренко, он по своим ученикам из револьвера стрелял. И у него после этого была дисциплина. А на нынешнего школьника косо посмотришь – его родители на тебя заявление в суд накатают. И вы после этого хотите, чтобы кто-то из учителей пытался ваших детей воспитывать? Сами. Все сами, Игорь
Шпагин молчал. Он вдруг почувствовал уважение к этому человеку. Директор спокойно и уверенно посмотрел на Шпагина своими светлыми глазами, потом посмотрел в стол, подумал и сказал:
– Вот что мы сделаем. Мы переведем вашу дочь из класса «а» в класс «б». У нее будет возможность начать все сначала. Слышишь, Даша, начать… начать, а не продолжать. То есть, ты должна пересмотреть свое поведение. Поняла?
Оба – и Шпагин, и директор – уставились на Дашу. Та, хоть и не поднимала головы, но, как и ожидал Шпагин, из-под челки отлично видела эти взгляды. Даша кивнула.
– И советую тебе, Даша, не шутить сейчас с нами… – внушительно сказал директор. – Потому что это ты не с нами шутишь – это ты со своей жизнью шутишь. А жизнь можно прошутить в два счета.
Он замолчал. Шпагин встал.
– Ничего, если я буду время от времени заходить? – спросил он.
– Родителям всегда рады! – радушно ответил директор, вскидывая на Шпагина глаза.
Спасибо… – ответил Шпагин. – Они с Дашей вышли в коридор. Вокруг бегали ученики, стоял галдеж.
– Пошли, поговорим… – угрюмо сказал Шпагин.
Даша молча пошла за ним. Они вышли во двор. Хоть уже и октябрь стоял, но было еще тепло. Во дворе девчонки играли в классики. Школьники сидели на перилах крыльца, как на насестах. Кучками стояли пацаны. По их взглядам, по тому, как они переглянулись и ухмыльнулись друг другу, Шпагин вдруг понял, что они, скорее всего, из дашиного класса.
– Твои однокласснички что ли? – спросил он, кивая на них.
Даша кивнула.
Шпагин почувствовал, что закипает. Он вдруг быстро пошел к пацанам. Даша оторопело уставилась ему в спину, а потом побежала следом.
Заметив его приближение, парни начали демонстративно говорить о чем-то своем. Шпагин подождал, пока его заметят, и, не дождавшись, взял одного из пацанов за плечо и резко развернул.
– Ты чего, дядя?.. – медленно, растягивая слова, проговорил пацан, длинный, худой, костистый, словно собранный из деталей конструктора.
– Вот что я вам скажу, молодые люди… – начал Шпагин, задыхаясь от внезапно нахлынувшего на него бешенства. – Вот эта девчушка, на которой вы всем классом оттачиваете свои шутки, – моя дочь. И если я еще узнаю про ваш дубовый юмор… если я узнаю, что вы рвете ей тетради, что бьете ее… Я вас, малолетних уродов, соляной кислотой полью!..
Пацаны оторопело смотрели на него.
– Слушайте, вы не поняли, это нас надо от вашей Даши защищать… – начал было один, но Шпагин, побелев, вскинул предупредительно кулак.
– Рот закрой. Рот закрой, когда старшие разговаривают…
Он развернулся и пошел прочь, по пути прихватив Дашу. Шпагин удивлялся сам себе – чего это вдруг разошелся, ведь даже выходя из директорского кабинета, он и в мыслях не имел ни на кого бросаться. «Как я устал… – вдруг потерянно подумал Шпагин. – Как же вы надоели мне все»… При этом он вдруг почувствовал, что ему хоть немного, а полегчало. «Сбросил чуток негатива, и ладно… – подумал он. – да и пацанам не лишнее – может, не будут теперь ручонки тянуть»…
Дочь шла рядом. Шпагин перевел на нее взгляд.
– А тебе, Даша, вот что скажу. Дома – к десяти вечера! Никаких клубов. И эта компашка твоя – чтобы я больше тебя с ними не видел. А особенно с этой, как ее,
Глаза у Даши полыхнули. Она резко вырвала руку и отскочила прочь.
– Как хочу, так и буду жить. Не лезь ко мне. Воспитатель выискался!
Шпагин задохнулся.
– Ах ты… – он пытался подыскать слова, но кроме матерных в голову не приходило ничего. – Ах ты… А ну – пошли домой!
– Хуй! – зло, громко, на весь школьный двор, ответила ему дочь. – Соси хуй, папа!
С этими словами она развернулась и побежала прочь. Шпагин оторопело смотрел ей вслед. Потом он услышал где-то сбоку смех. Он повернул голову – это ржали над ним те самые пацаны, которых он только что пытался воспитать. Пряча глаза, Шпагин быстро пошел к воротам.
Глава 5
Тимура в СИЗО и правда никто не обижал. В тюрьмах для малолетних как раз началась сепарация – убийц сажали к убийцам, насильников к насильникам, воров к ворам. Мысль была в том, чтобы таким образом пресечь или хотя бы минимизировать «обмен опытом». но одновременно сводилось на нет даже то минимальное моральное право, которое имелось, например, у тех же воров перед насильниками. К тому же, в камеры к малолеткам по-одному сажали попавших под следствие ментов – для пригляду за молодежью: так даже за решеткой менты служили закону. Странным образом эти менты, разжалованные, выброшенные своими же товарищами на помойку, списанные начальниками в человеческий утиль, и правда «строили» своих подопечных, требовали порядка, радостно рапортовали тюремному начальству о достигнутых в деле тюремной педагогики успехах. Выстраивая какую-то свою логику понимания этого искаженного мира, менты надеялись, что за весь этот труд будет им поблажка – если и не простят, так, может, дадут меньше, или потом, в лагере, пристроят на хорошее место.
В камере, где сидел Тимур, мент был молодой – попавшийся на взятке гаишник. По рассказу гаишника выходило, что он ни в чем не виноват, оговорила его написавшая заяву тетка, придумала все. На беду племянник оказался у нее работником прокуратуры, так что расследование прошло «на ура» – как-никак, «оборотня» поймали, а на «оборотней» нынче мода. Перед тем, как попасть в СИЗО, гаишник успел сходить в местную газету, рассказал все какому-то журналисту.
– Он приговор почитал и говорит – так нету же у следователя на тебя ничего! – гаишник рассказывал свою историю новоприбывшему в камеру пацану по имени Дима. – Меченых денег нет, видеосъемки нет, следственного эксперимента нет, и взяли тебя не при передаче денег, а через неделю. Они же не доказали тебе ничего! Как у них, говорит, все это суд принял?
– А вы? – спросил мента новичок.
– А я говорю: «ну вот так и принял»! – развел руками мент.
– А он? – спросил новичок.
– Он говорит: «не ссы, напишу, все будет хорошо!»… – торжествующе сказал мент. – Смешной такой журналист: сигарету вытащит из пачки, помнет – и за ухо…
Новичок хотел было спросить, а чего же, коли так, мент сейчас сидит с ним в одной камере, но не спросил. Да и мент, вдруг придя в себя, и поняв, где он и кто он, помрачнел. В голову опять лезли нехорошие мысли о том, что лопухнулся он, крупно лопухнулся: прознав, что он пошел в газету, его вызвало начальство и уговорило статейку притормозить. Уж чего только ни обещали… Говорили, что суд – фигня, и приговор (а приговор уже был вынесен – семь лет!) – фигня, все утрясется, не боись. Он поверил, пошел к журналисту и сказал – отбой. Но пояснять ничего не стал. Да журналист и так все понял. Больнее всего было воспоминание о том, как журналист сказал: «если тебе чего пообещали, так ты не верь – обманут». Так и вышло – обманули: суд и приговор оказались вовсе не фигня, вот и в камере он теперь, а впереди – ментовская зона на Урале. Жена и дочь остались одни, про юрфак, куда он с таким трудом поступил, можно забыть. Главное, мент все не мог понять – почему это случилось с ним? Иногда он думал, что всю его жизнь начальники спустили в унитаз только для того, чтобы в годовом отчете в графе «чистка рядов» стоял у них не нолик, а циферка – один или два, а может и три. Думал, но не мог поверить.