Дядя Джимми, индейцы и я
Шрифт:
Они обмывали каждый, даже самый маленький, успех, и работа у них выходила соответственная: все деревянные панели и углы настолько перекошены, что в этой квартире может начаться морская болезнь, а ещё кажется, что в этих стенах раньше помещалась сауна.
В моей бывшей комнате больше нет ничего моего: ни плакатов, ни фотографий, вырезанных из газет. Бабушка Геня устроила здесь свою спальню. Над её кроватью висят теперь только две картинки: Иисус и Мария. Их сердца оголены: сердце Иисуса кровоточит в его терновом венце, с сердцем его матери дела
— Если бы ты не истекал кровью, мы могли бы даже подружиться!
И вдруг слышу клацанье ключа в замочной скважине: Я не хочу, чтобы Геня застукала меня за поисками в её молитвенном сундучке. Выбегаю в гостиную, ложусь на диван и притворяюсь спящим.
Но мне не удаётся провести старую женщину. Она приказывает мне снять башмаки и помыться.
— В час дня обед, — говорит она. — Мне бы не хотелось садиться за стол с таким грязнулей, который к тому же всю ночь танцевал с этой Юлией!
— С какой ещё Юлией? — спрашиваю я вставая.
— Ну, с дочерью спасателя, который работает на озере, — говорит она. — Каждый год она приезжает сюда в самый сезон и задирает юбку перед любым встречным и поперечным!
— Ради всего святого, Геня! Я совершенно ничего не помню!
— Ах! Ты был так пьян и рассказывал про Америку такие небылицы, что я со стыда чуть не сгорела. Твой дядя тебя вконец испортил! Безбожные вы твари с ним оба! Иди мойся! А в следующее воскресенье я хочу видеть тебя в костёле; ксёндз уже про тебя спрашивал.
На ней розовый костюм из плотной ткани и белая блузка с янтарной брошью, которая служит застёжкой у воротника. Она уходит переодеться, а я шаркую в ванную, куда они уже подвели горячую воду. В моё время воду ещё грели в огромном котле.
Смотрю в зеркало. Это лицо мне совершенно незнакомо, оно до такой степени чужое, что мне хочется содрать его с головы, как маску Фантомаса. Под ней наверняка обнаружится молодой парень, прежний Теофил из Польши, а всех этих канадских лет как и не бывало.
Я начинаю бриться. Юлия, какая еще Юлия, спрашиваю я себя. Ни ей, ни Агнес я не хотел бы сегодня попасться на глаза.
После душа я снова заваливаюсь спать, пытаясь избавиться от похмелья последней ночи; но из это го ничего не получается, и я лежу дна часа просто так и пялюсь на фотографию дедушки Франека времён Второй мировой войны; фотография стоит на полке за стеклом, прислонённая к книгам. На дедушке русский танковый шлем, а выражение лица такое счастливое и ухарское, как будто он сфотографировался в отпуске.
Я засыпаю, провалившись на несколько секунд в чёрную дыру, и вдруг откуда ни возьмись появляется бесконечное множество клонов Заппы, которые хором поют: «Love of my life, don't ever go». В испуге я снова выныриваю из сна. Проклятие, думаю я, всё настоятельнее ощущая потребность в слесаре человеческих душ.
За
— Ну не дурак? — кривит Геня лицо. — Старый Коронржеч лишился в Америке последнего ума! И Аня теперь должна его обслуживать — готовить ему, кормить его?! Я больше ничего не понимаю в этом мире!
Вторая новость заставила меня выронить ложку, которая так и плюхнулась в мою тарелку: приезжает тётя Сильвия. Во вторник в пятнадцать часов я могу встретить её на вокзале. Она прислала сегодня утром эту новость поселковому старосте по факсу из Голландии, где она гостила у своей сестры Лидки.
— Эта римская греховодница не переступит порог моего дома! — заявляет Геня. — У меня больше нет дочери! Она стала итальянкой! Она всегда рвалась в балет и бросила собственного ребёнка! Я с ней столько горя натерпелась, сынок. Ничего, кроме неприятностей, я от неё не видела, она здесь, в деревне, с кем только не переспала, даже с церковнослужителем, эта чертовка. Молодого священника тогда перевели отсюда в соседний приход.
У меня кружится голова, меня тошнит. Я открываю окно, судорожно хватаю ртом свежий воздух и говорю ей:
— Юлия, Агнес, тётя Сильвия, голливудский фильм и молодой священник? Может, ты мне сейчас ещё расскажешь, что моим отцом был Святой Дух? Всё время здесь идет подковёрная возня, а потом при случае всё извлекается на свет божий. Я больше не могу!
Тётя Аня пригласила нас на кофе. Мы идём пешком к дому поселкового старосты Малеца Это примерно километра два. Геня опирается на мою руку, осторожно семенит и пыхтит. Мне ничего не нужно говорить, потому что она не умолкает. Она улыбается односельчанам, и я замечаю, что она очень гордится тем, что идёт под руку со мной, со своим старшим внуком. Солнце сегодня ярится и неистовствует так, что уже скоро мы останавливаемся передохнуть.
— Геня, я сейчас позвоню Малецу, пусть приедет за нами на своём «гольфе»!
— Да зачем, не надо! — отвечает она.
Моя бабушка останавливает телегу. Это старый Затопец, сапожник. Он подбирает нас. Он заводит речь о своём сыне Яреке, который сейчас владеет бензоколонкой в Бискупце и которого когда-то — после отъезда моего дяди в Канаду — чуть было не упекли в тюрьму.
Тогда Ярек проходил учебную практику в конторе государственной страховой компании, а после окончания своей учёбы должен был занять место Джимми. Следственная комиссия из Олыитына хотела сделать Ярека ответственным за все махинации со страховыми полисами, хотя его совесть была чиста, как утренняя роса.