Дядя Ник и варьете
Шрифт:
Ровно через шесть с половиной минут по моим новым часам я постучал в дверь своей комнаты бутылкой виски, из которой уже отхлебнул глоток, и вошел, не очень зная, чего мне ожидать. Она стояла передо мной обнаженная…
И тут произошло что-то неповторимое. Несколько мгновений, пока она молча улыбалась и я тоже молчал, я воспринимал ее красоту как пейзаж или прекрасную картину, вне желания, не думая о том, чтобы обладать ею. Теперь мы живем в мире обнаженных или полуобнаженных женщин, в мире рук и плеч, икр и бедер, так часто выставляемых напоказ и таких загорелых, что самая кожа их кажется своего рода одеждой; но когда женщины были закутаны с головы до пят, такая нагота была потрясающим откровением, словно свершилось чудо и ожившая статуя, жемчужно-опаловая, слабо светящаяся, вышла из темного вороха одежд. Джули воистину была прекрасна в своей наготе. Распущенные
Но вот она шевельнулась, я бросился к ней, мы осыпали друг друга страстными поцелуями, моя одежда полетела на пол… Джули застонала. Это первое объятие было недолгим; помню только, что я, неуклюжий, неопытный юнец, был потрясен, почти испуган силой и глубиной ее чувственности, которой я до сих пор не подозревал в Джули Блейн: словно я не обладал ею, а был внезапно ввергнут в огромный незнакомый мир, океан стонов и неистовства плоти, — мир наслаждения, неотличимого от боли, унесен назад в те времена, когда все сущее было еще безымянно и безлично.
Мы растянулись возле огня в сверкающем изнеможении, выпили виски и немного покурили. Джули пыталась мне что-то рассказать, и в то же время говорить ей не хотелось, поэтому она произносила какие-то обрывки фраз, которые я должен был составлять вместе, хоть у меня и не было настроения заниматься исследованием ее интимной жизни. Но я понял, что человек, с которым она жила, был удивительным любовником, а теперь, с Томми, она месяцами лишена настоящего удовлетворения. Потом она сказала, чтобы я не шевелился, и неслышно вышла из комнаты. Вскоре она вернулась с полотенцем и губкой и очень осторожно и нежно, словно я был какой-то драгоценностью, обтерла мое лицо и тело; потом начались медленные прикосновения, поглаживания; и по ступеням невыразимого блаженства она повела меня в другой незнакомый мир, в восточный сад наслаждений. И потом на постели мы снова любили друг друга, на этот раз медленнее и, что касается меня, в общем более сознательно: я уже не был потрясен и испуган, я не уступал ей, и мы достигли вершины одновременно. Но даже тогда это было удивительно безлично, анонимно — не Ричард Хернкасл любил Джули Блейн, а просто мужчина обладал женщиной.
Ей давно уже было пора идти. Обнаружив это, она встревожилась. Она собиралась возвратиться в гостиницу одна, но я не мог этого допустить и, пока она одевалась в ванной, тоже быстро оделся и был готов задолго до нее. На обратном пути в Поултри она держала меня за руку, иногда прижимаясь ко мне, но почти ничего не говорила и все повторяла: «Правда, милый, это было чудесно?» Я инстинктивно чувствовал, что нам надо было бы жадно расспрашивать друг друга, говорить много, горячо и ненасытно, но этого не было: мы едва обменялись двумя словами, и я понимал, что это нехорошо. Мы остановились, не доходя до входа в гостиницу, быстро поцеловались и разошлись.
Бентвуды еще хохотали где-то до упаду, и я поднялся наверх в свою комнату, теперь слишком теплую и душную, полную запахов не только виски и табака, но еще и любви, и это был какой-то рыбный запах, словно мы только затем с таким пылом упали в объятия друг друга, чтобы возвратиться в океан, откуда некогда вышли наши далекие предки. Я отдернул занавески, распахнул окна и двери, и скоро в комнате стало совсем холодно от морозного ночного воздуха. Потом я закурил трубку, осторожно любовно разложил акварельные краски и кисти, которые мой удивительный дядя Ник так тщательно выбрал для меня, и с восхищением принялся их разглядывать. Может быть, из-за того, что последний раз я держал кисть в руках в обществе Нэнси, а может быть, по каким-то другим, более таинственным причинам, она вдруг возникла в моем сознании, хотя я старался изгнать ее образ и даже не помнил ясно, как она выглядит, зато ясным было мое представление о ней как о человеке. Тут я внезапно почувствовал, что проголодался,
Наутро, когда мы с Альфредом Бентвудом вымыли и убрали посуду после завтрака, я оставил его проверять запасы спиртного и бокалы (вечером они ждали гостей) и поднялся в свою комнату, где застал Роз, уже кончавшую стелить постель. Она весело взглянула на меня.
— Я не хотела говорить при Альфреде, — сказала она, — но, по-моему, ты вчера хорошо повеселился, а? Я хочу сказать, ты совсем не прочь был остаться в доме за хозяина?
— Ну… как вам сказать… пожалуй… — неопределенно ответил я, делая вид, что не замечаю ее взгляда.
— Еще бы, гадкий мальчишка! Ты думаешь, я не догадываюсь, чем ты тут занимался? В таких делах я настоящий Шерлок Холмс.
Уворачиваясь от ее наступления, я сказал:
— Да, миссис Бентвуд… Роз… я взял у вас немного виски. Вы простите… я вам верну…
— Не надо, что ты! У тебя была уважительная причина. — Роз покатилась со смеху. Я тоже смеялся вместе с ней, и вдруг, словно в кошмаре, она почудилась мне чудовищным и непристойным символом — заплывшей жиром ненасытной самкой. И к тому же еще, чтобы показать, что ни капельки не сердится, она влажно чмокнула меня в щеку.
6
До сих пор я описывал события неторопливо и пунктуально. Неделю за неделей. И хотя в дневниках того времени даты и места я указывал совершенно точно, все последующее припоминается мне словно кинофильм, лента которого сорвалась с катушки, и он идет скачками, прерывистый и невнятный.
Да так оно примерно и было с того дня, когда Джули стала моей. Мы стремились друг к другу, а до остального нам и дела не было. Свои обязанности я выполнял, и, кажется, неплохо, хотя порой чувствовал на себе любопытные взгляды дяди Ника и Сисси. Я переезжал из берлоги в берлогу, захлопывал за собой двери театров, порой пропускал стаканчик с Дженнингсом и Джонсоном и с улыбкой слушал их бесконечные воспоминания; ездил поездом и ходил пешком по чужим зимним улицам, гримировался и снова стирал грим; но все это я делал как во сне — во сне долгом и бессмысленном. О живописи, разумеется, не могло быть и речи, я и близко не подходил к картинным галереям и всякий раз уверял себя, что там плохое освещение. Я жил только для того, чтобы любить Джули, хотя на самом деле то, чем мы занимались, не было любовью; в подлинном смысле слова мы вообще любовниками не были, а скорее — заговорщиками, двумя фанатиками, охваченными одной страстью. Я думал об одном: где и как найти место для свидания. А короткие наши ежевечерние встречи за сценой — быстрый шепот и жгучие прикосновения — лишь подливали масла в огонь.
К концу недели в Ноттингеме и в начале следующей — в Лестере, угрюмом городе, который мы все ненавидели, ей было не до любви, о чем она мне напрямик и сказала, но потом от этого стало только, конечно, хуже. И вот, в среду вечером, в канун Нового года, мы решились на шаг, который еще неделю назад сочли бы чистым безумием. Они с Томми были приглашены к друзьям из лестерского театра, но Джули все жаловалась на головную боль и так долго тянула с одеванием, что Томми, до смерти любивший ходить в гости, не выдержал и ушел один. В ту неделю у меня была собственная маленькая уборная, где я и ждал Джули, сказав дяде Нику и Сисси, с которыми мы снова жили в одной берлоге, что хочу непременно закончить рисунок; она пришла ко мне, как только убедилась, что Томми ушел, я запер дверь, и в этой грязной каморке мы предались любви, лихорадочно и торопливо; а тут еще на беду к нам постучался пожарник, совершавший обход, я откликнулся, тогда он пожелал мне счастливого Нового года и долго топтался под дверью в ожидании чаевых. Полуодетые, обреченные на вынужденное молчание, мы уж и не думали о наслаждении и едва дождались, чтобы Джули могла выскользнуть незамеченной. Нет, такое не должно повторяться, решили мы.
Я как раз вовремя поспел к ужину, до того, как дядя Ник — он очень ценил торжественные церемонии — наполнил шампанским три бокала и предложил нам с Сисси встать и выпить в честь Нового года. Сигналом служил полночный бой часов.
— Ну, Сисси и Ричард, выпьем за тысяча девятьсот четырнадцатый год, и пусть он принесет нам хоть половину того, о чем мы мечтаем.
Сисси пустила слезу и поцеловала его. Я пожал дяде руку. С улицы доносился невнятный праздничный гул. Приход нового 1914 года праздновали даже в Лестере.