Дядя Ник и варьете
Шрифт:
Я видел сержанта, но притворился, что не замечаю его, а он тоже сделал вид, что меня не заметил. Под дверьми столовой виднелась полоска света, и я вошел. Дядя Ник сидел у стола, курил сигару и пил шампанское. По другую сторону стола сидел инспектор Крабб: он был очень зол.
— Где вы были? — спросил Крабб резко.
— Какое вам дело, где он был? — сказал дядя Ник. — Хотя нет, Ричард, уважь его, ответь. Ему и мне. Я тоже сижу и гадаю, где тебя носит. Ты ужинал?
— Да, этим я и был занят. Ужинал… с приятелем. Закон этого не запрещает, инспектор?
— Сколько времени у вас работает карлик
— Он приехал в прошлый вторник. Я сам его встречал.
— А когда отбыл второй, этот Барни?
— По-моему, через несколько дней, инспектор. Они так похожи в костюме и гриме, что я даже не заметил, как Барни уехал, а Тьюби занял его место.
— Еще сегодня видели, как Барии выходил и входил в служебный подъезд «Паласа».
Я покачал головой.
— Это был Тьюби.
— Они арестовали беднягу Тьюби, — сказал дядя Ник, — но, конечно, им пришлось его выпустить.
— За что арестовали, дядя?
— Хватит переговариваться, — злобно вмешался Крабб и повернулся ко мне, сверкнув глазами. — Где Барни?
— Не знаю, инспектор. Откуда мне знать? Мы с ним не были приятелями. Вам надо обратиться в агентство Джо Бознби.
— Я уже говорил ему, — сказал дядя Ник.
Крабб оперся руками о стол и встал.
— Мы его найдем, так и знайте. Можете не сомневаться. И он у нас заговорит. И тогда я готов съесть мою шляпу, и докажу, что один из вас — а может, и оба, — по уши увязли в этом деле.
— Доброй ночи, инспектор, — любезно сказал дядя Ник.
В ответ Крабб только хлопнул дверью. Потом с таким же шумом открылась и захлопнулась входная дверь.
— Молодей! Он вытянул из тебя не больше, чем из меня. Он отлично понял, что мы обвели его вокруг пальца, но не знает — каким образом. Великий инспектор Крабб ошарашен. Как я понимаю, там все в порядке? Отлично. Дело об исчезающем карлике поставило в тупик Крабба. Неплохо, а малыш?
По-моему, в некотором смысле это действительно был его лучший фокус.
12
В ту первую неделю августа, когда началась война, мы снова были в Лестере, но это уже не имело отношения к ланкаширским гастролям: они закончились в Блэкпуле, и с нами не было никого из прежнего состава. Дядя Ник хотел было взять отпуск, но Джо Бознби и лишних пятьдесят фунтов в неделю убедили его выступить несколько раз, возглавив программу вместо популярного комика Нормана Бентли, которому сделали операцию по поводу аппендицита. Выступления были назначены в четырех городах: Лестере, Ноттингеме, Шеффилде и Лидсе. В Лестере остальные номера программы были из рук вон плохи, — август вообще неудачный месяц для варьете в промышленных городах. Только заключительный номер программы был нашего уровня — супружеская пара вокалистов Айрис Хэмптон и Филипп Холл, исполнители арий из оперетт; великолепно одетые, чопорные и сверхизысканные, они вне сцены вели себя как дамы-патронессы, покровители искусств. Дядя Ник возненавидел их с первого взгляда, они его тоже терпеть не могли, так как считали, что гвоздем программы подобает быть только им.
Дядя Ник был главной звездой и зарабатывал больше денег, чем когда-либо: казалось бы, он должен бы быть доволен жизнью. Номер наш шел превосходно, потому что Дорис
Как только началась война, — хотя никто не знал, как глубоко мы увязли и что же на самом деле происходит, — дядя Ник начал завершать номер трюком, который сам называл «фокусом для детворы» — иронизируя над собой, он устраивал «большой флаговый финал»: вытаскивал из бумажной трубки множество флагов, а в самом конце доставал огромный флаг Великобритании, что вызывало больше рукоплесканий, чем все самые тонкие фокусы вместе взятые.
Однажды ночью, когда мы выходили, он шепнул мне:
— Скоро настанет сумасшедшее время, малыш. Я чувствую, как оно приближается. Проклятые идиоты!
Мне казалось, что он проклинает начавшуюся войну, потому что видит в ней соперника-артиста, более яркого, впечатляющего и требовательного, который вытеснит его и станет звездой программы. Когда по улицам, выкрикивая новости, пробегали разносчики газет, — я совсем было забыл, как это выглядело и звучало, пока не всплыли первые августовские недели, — я порой покупал газету, но дядя Ник никогда не делал этого, хотя, сохраняя вид презрительного равнодушия, старался узнать у меня последние известия. Он и раньше не любил обывателей, а теперь совсем рассвирепел в своем презрении к ним.
— Ты только посмотри, как они к ней относятся. Как к увеселительной поездке в Блэкпул или в Маргейт. Наконец-то они нашли что-то новенькое по части сильных ощущений. В своей стране Надежды и Славы они ведут такую унылую жизнь, — бьюсь об заклад, что на следующий день Айрис Хэмптон и Филипп Холл будут этой песенкой заканчивать свой номер — повторяю, они ведут такую унылую жизнь, что для них война, — пока она происходит где-то в другом месте, — своего рода пикник. Они проявляют патриотизм, бросая камни в немецкие оркестры и отбирая у мясников колбасу. Но это дурные страсти, малыш. Я чувствую это по зрителю. Они не желают есть, смотреть и слушать, получать удовольствие, как цивилизованные люди. Они только и ждут, чтобы кто-нибудь из нас сломал себе шею — вот был бы восторг. Видит бог, я очень жалею, что позволил Джо Бознби уговорить себя. Надо было уехать и отдохнуть в тихом уголке, где-нибудь в западной Ирландии. Но в тот момент я не знал, какую бы женщину мне пригласить с собой. А на отдыхе мужчине необходима женщина.
— Так найдите ее, дядя Ник, и поезжайте, как только мы отыграем.
— Ты все видишь в розовом свете. Я не о женщинах. Это несложно, я о том, во что это все выльется. Они-то воображают, кажется, что у них будут только неприсутственные дни.
Разговор был за ужином, — мы жили в общей берлоге и сидели одни, — и не успел дядя Ник сказать о свободных днях (а в ту первую неделю их было целых три подряд), как сквозь открытое окно из соседнего бара донеслись приветственные крики и аплодисменты.