Дядя Зяма
Шрифт:
Целыми днями чистит, вбивает все новые и новые медные гвоздики, подшивает подкладку и натирает мелом замки. Расчетливо. Методично. И, видать от обиды, молчит, молчит нарочито, назло… Тетя Михля ходит вокруг и вздыхает. От переживаний пристает к сыну: попей, поешь. А он, единственный сын, огрызается и отвечает резко и сердито: она что, не видит, что он занят! Он поправляет цемодан, цемодан поправляет!
И только сестрички глядят на старшего брата с восторгом, как на героя. Это ведь не шутка. Он уезжает без отца, «один-одинешенек», он едет в Варшаву… Варшава! Нижний уже звучит для них привычно, старо… А вот Варшава — другое дело. В этом слове слышится что-то свежее и радостное, оно шуршит шелковыми платьями, пахнет
В те великие дни, дни починки чемодана, сестры тихонько ходили вокруг Ичейже, глядя на него, как школьницы на учителя, с тоской и восхищением. Угадывали все его капризы. Одна подавала брату нитку с иголкой, другая бежала к шорнику за медными гвоздиками. Ичейже злится: ему нужна тряпочка с мелом… Вот, вот! Возьми тряпочку с мелом!
Единственным, кто делал вид, что ничего не видит и не слышит, был дядя Зяма. А когда тетя Михля испуганно что-то шепнула ему, он ответил демонстративно громко:
— Что ты сказала? Он уже поправил чемодан, совсем поправил? Так пусть едет!
Но за день до отъезда в Нижний Зяма за ужином пустился в долгие рассуждения. Говорил о себе в третьем лице: Зяме когда-то случалось бывать в Варшаве, в молодости, после службы. Не все единственные сыновья. Не каждому удается избавиться от призыва с «голубым билетом»… Да. Так вот… Литваков там ненавидят хуже свинины. И по будням пампушками не кормят…
Ичейже слушал с презрительным видом, кривил губы, пожимал плечами, дескать, нашел кого пугать!
Тогда Зяма рассердился:
— Пусть никто не думает, что «кого-то» тут станут удерживать… В Нижний, Бог даст, поедут без «кого-то». Но только вот он «кому-то» даст совет. Пусть не докучает польским евреям своим литовским выговором и не покупает по дешевке на Валовой. Есть там такая улочка… «Кто-то» кривится? Ладно, пусть себе кривится. И пусть уже наконец… едет!
Наутро Зяма уехал со своими полными товаром ящиками к оршанскому поезду. А Ичейже еще несколько дней оставался дома. И сердился с утра до вечера.
Виновата в этом была отчасти тетя Михля. «Ребенок» впервые едет на чужбину, неужели ему дадут уехать «просто так»? Как такое возможно?.. И она пригласила старую Зямину тетю Лейку, чтобы та помогла ей испечь «на дорожку» единственному сыну булочек, и тортиков, и еще Бог знает каких сластей. Бабушка Лейка с бородавками на подбородке и тремя волосинками на носу, с недовязанным чулком в руках, вошла в дом, поцеловав мезузу. И сразу послышался ее слезливый, шамкающий голосок и проворные шаркающие шажки по всем комнатам. Тетя Михля завязала платок на затылке и притащила на кухню противни, на которых в канун субботы пекут молочные лепешки… Подсолнечное масло и яичные желтки полились как вода, а сахарный песок посыпался как снег в швате [91] . Затем принялись месить, плести и печь. Воздух в доме стал густым, как в кондитерской. Запахло медом и сливочным маслом, корицей, имбирем, гвоздикой и подрумяненным изюмом. Под вечер, когда обе женщины сложили горой вкусную выпечку и показали Ичейже, что ему приготовили на дорожку, он не на шутку испугался. Что? Чтобы он все это взял с собой? Он что, торговый агент шкловских кондитерских? Раз и навсегда — он ничего из этого не возьмет. Не о чем говорить.
91
Шват — пятый месяц еврейского календаря, соответствующий концу января — началу февраля.
Тетя Михля и бабушка Лейка стали уговаривать Ичейже, чтобы он их не позорил. И вообще… как это? Целые сутки ехать: сперва на телеге, потом поездом, у него же от голода будет сосать под ложечкой! Да к тому же еще на чужбине…
Но Ичейже заупрямился: не нужно ему столько сластей. Пожалуйста, они могут открыть его цемодан
Тетя Михля и бабушка Лейка открыли чемодан, пощупали белье, пощупали сложенное субботнее платье, повздыхали, покудахтали, как несушки, потом вернулись на кухню, снова повздыхали, еще пошушукались и все же согласились: в чемодане на самом деле нет места… Ну так и что с того? Сделают еще один узел, завернут в бумагу эту «капельку» сладкой выпечки и зашьют в байковое одеяло, которое Ичейже берет с собою на чужбину.
От злости единственный сын позеленел. Еще и зашитое одеяло с собой брать?! Хорошо же оно будет выглядеть! Ватный хремзл [92] с начинкой, эдакая требуха Ога, царя Вассанского [93] , начиненная сахарными пряниками.
Тетя Михля и бабушка Лейка повздыхали, вытерли слезы, покудахтали, пошушукались и решили: половину тортиков и всяческих сладостей пошлют отцу в Нижний, а вторую половину… ну, это же половина, не более половины, зашьют Ичейже в его байковое одеяло вместе с подушечкой и несколькими простынями. Это будет незаметно. Кто ж узнает, что внутри тортики?
92
Сорт печенья, приготовляемого из перемолотой мацы.
93
Великан, враг евреев, упомянутый в Пятикнижии, а также в мидрашах.
После двух часов торга Ичейже согласился. И тетя Михля с бабушкой Лейкой расстелили красное байковое одеяло. Они все время боялись: вдруг Ичейже передумает. Упаковали всю кондитерскую лавку и, торопясь и горячась, зашили с трех углов белыми нитками. Тюк стал похож на заднюю часть фаршированной индейки, которую зашили, чтобы начинка не вылезла. Когда Ичейже увидел узел, зашитый белыми нитками, ему стало худо. Что это за дратва? Что за дикое шитье? И как прикажете тащить такой «красивый» тюк? За ухо или за середину?.. Не о чем говорить! — разорался Ичейже. Пусть его оставят в покое. Он этот узел не возьмет!
Тетя Михля и бабушка Лейка опять повздыхали, опять вытерли слезы и шушукались до тех пор, пока не нашли выход. Тетя Михля сбегала на рынок и купила два кожаных багажных ремня с ручкой. А старушка, папина тетя Лейка, бедненькая, топталась вокруг узла с сырой красной свеклой в руке и терла ею углы до тех пор, пока нитки не стали такого же цвета, как байковое одеяло.
Когда Ичейже увидел этот узел без малейшего признака белых ниток, да к тому же перевязанный двумя новыми кожаными ремнями с лакированной ручкой, ему сразу стало легче на душе. Его оскорбленное эстетическое чувство успокоилось. Просветлели и потемневшие, озабоченные лица матери и папиной тети. Засияли глаза под платком и под чепчиком. Слава Всевышнему и в добрый час! Единственный сын возьмет-таки с собой этот узел.
Настал великий час прощания. Вскоре должна подъехать кибитка. Ночь. Сестрички стоят и не сводят с брата воодушевленных и испуганных глаз. Тетя Михля, как обычно, пристает, чтобы сын что-нибудь взял в рот. А папина тетя Лейка просит, чтобы все сели. Перед прощанием, говорит она, надо присесть. Так положено, чтобы путь был счастливым… Все рассаживаются под подвесной лампой. Единственный сын с прикушенной губой садится между своим цемоданом и зашитым одеялом. Пусть уж старуха с волосками на носу простится с ним так, как хочет, и все это наконец закончится. Но обычно ловкая и веселая восьмидесятилетняя бабушка Лейка ослабела. Она устала и вымоталась за эти двое суток оттого, что без перерыва пекла и зашивала, торговалась со своим внучатым племянником и переживала, видя расстройство тети Михли. Старушка словно опьянела и при прощании слегка растерялась. Ее прозрачные жилистые пальчики дрожат, и голос дрожит.