Дягимай

Авижюс Йонас

— Да, до принципиальности ему далеко, но насчет Дома культуры он поддерживает меня.

— Поддерживает, — Стропус искренне смеется. — Хотел бы я видеть, как он тебя поддержит в моем присутствии. Нет, Ляонас, Гоштаутас рассуждает здраво, на него не надейся, таким, как ты и Унте, он не помощник — вместе с вами воздушные замки строить не станет. А если что-то похожее и будет делать, то только под давлением обстоятельств.

Ляонас Бутгинас пожимает плечами: не знаю, мол, не ведаю, встает из глубокого кресла, пружины которого громко скрипят.

— Я был почти уверен, что с Гоштаутасом советуюсь зря. Собственными силами или с чьей-то помощью мне все равно у тебя без боя денег не вырвать. А они нам нужны, председатель. Для библиотеки.

— Получите. Дам, —

Стропус отодвигается вместе с креслом от письменного стола, собираясь вроде бы встать, но еще удобней откидывается на спинку, окидывая рослого Бутгинаса покровительственным, добродушно-уничижительным взглядом. — Несколько сот рублей тоже деньги. — Он смотрит снизу вверх на Ляонаса, вымахавшего почти до электрической лампочки, висящей под потолком, и продолжает: — Это свинина, молоко, яйца. Пот колхозников. Такие деньги с неба не падают. Их надо заработать. Но не бойся: тебе не придется их вырывать с боем. Получишь. Не хочу, чтобы ты каркал с трибуны: Стропус такой, Стропус сякой, начхать ему, мол, на культуру… В конце концов это дело чести нашего колхоза. Пусть каждый посетитель библиотеки видит, что и у нас есть источники мудрости. Только при комплектовании смотрите в оба: чтобы книги были как книги. Всякие там книжонки ни к чему: ни полистать, ни гостю показать.

— Покупают не для показа, а для употребления. Самые лучшие, на наш взгляд.

— Не спорю. Все книги нужны. Одни — Пятрасу, другие — Юргису. Но человек не в состоянии прочесть все… Дай бог, десятую долю… Кому позарез нужно, тот пусть в городскую библиотеку едет. А для нашей с умом покупайте и помните, чтобы книга была как книга, а не какая-то там макулатура.

Ляонас Бутгинас не может скрыть своего удовлетворения: неожиданно легко уломал Стропуса.

— Спасибо, председатель.

Ляонас направляется к двери, но Стропус нетерпеливым жестом возвращает его обратно.

— Не уходи. Мы с тобой не договорили. Самая интересная часть впереди… Интересная — для тебя. — Стропус встает, снова садится, словно испытывает какую-то неловкость оттого, что ему все время приходится смотреть на Бутгинаса снизу вверх. — Ты со мной знаком не первый день и, наверно, знаешь: не люблю совать нос в чужие дела. Делай со своим сельсоветом все что хочешь, а мне колхоз оставь. Терпеть не могу, когда начинают поучать, наставлять, указывать. Как будто я недотепа и только что из дурдома бежал. В твоей компетенции всякие там распоряжения, налоги, контроль за выполнением плана поставок и так далее и тому подобное. Показывай зубы, властвуй, действуй… А вот что колхозу строить — то ли современную свиноферму, то ли фантастический Дом культуры — это, брат, позволь уж мне решать. Шаль, Ляонас, что миновали те времена, когда каждый из нас знал свое место. Когда власть еще не вскружила тебе голову. Когда тебе еще не казалось, что все топчутся на месте и только ты один шагаешь вперед. И не простыми шагами, а семимильными!.. Десять лет назад — парторг колхоза, депутат райисполкома, теперь председатель сельского Совета, а в ближайшем будущем и кандидат в Верховный Совет. Не качай головой, выдвинут, если будешь разумным. Словом, растешь как на дрожжах. Только вся беда, что забываешь, чьи эти дрожжи. У тебя что, память отшибло? А забывать не следует, Ляонас, не следует. Для своего же блага.

— Послушать тебя, председатель, что же получается: ты навоз возишь, а я на нем расту?

— Ну зачем так грубо, Ляонас? Лучше положа руку на сердце скажи: ты что, сам в рост пошел, без всякой, так сказать, посторонней помощи?

— В природе ничто само по себе не растет… Особенно в нашем обществе, — уклончиво отвечает Бутгинас, чуть ли не касаясь головой лампочки. Взгляд его блуждает по кабинету, не задевая Стропуса, словно его и в помине нет. — Да, я все время чувствую твою поддержку, но я считал, что заслужил…

— Никто не отрицает: заслужил! Но, как гласит пословица, свет на тебе клином не сошелся. Мог я и другого выбрать… Смешно, но у меня слабость к высоким… Я имею, Бутгинас, в виду рост человека, а не его положение.

Бутгинас хмурится: стрела попала в цель, он всегда считал большим недостатком свой двухметровый рост.

— Зачем зубоскалить, председатель? Может, когда-то, в самом начале, я и держался за твою полу, но те детские дни давно прошли. Я уже, слава богу, умею и сам ходить. Правда, не так, как тебе хочется, но разве из-за этого ты должен все время дуться или хвастать на каждом шагу, что сделал из меня человека? Можно сделать женщине ребенка, а человека делает жизнь. Я, ты, наши друзья и недруги. Весь мир. Зачем же ты говоришь: пока меня здесь не было, ничего здесь не было? Ни орденоносцев, ни Героев Труда, ни условий для роста… Нет, председатель, была Дягимай — не пепелище, не выжженный пустырь, хотя, если судить по названию местности, может, здесь когда-то и впрямь все огонь сожрал. Были стойкие, крепкой породы люди — пусть и без орденов, пусть и не герои — они-то и вытянули колхоз. Я не хочу принижать твои заслуги, но без них ты никто…

— Над орденоносцами подтруниваешь, над героями? — Стропус медленно встает, испепеляя взглядом Бутгинаса. — А ты ответь: откуда они, эти герои, взялись? С неба свалились? — Стропус бесконечно учтив, по-рыцарски снисходителен, но и полон злорадства. — Кто их сделал? Я говорю, разумеется, не обо всех. Но кое-кто должен быть мне благодарен… В том числе и знаменитая в прошлом доярка Рута Гиркальните, теперешняя твоя супруга. Не пяль на меня глаза и не скреби затылок: тебе не снится, нет, я описываю все так, как было. Наверно, не стоит вспоминать, да я и не вспомнил бы, если бы ты, Ляонас, не зарывался. Сейчас ты увидишь, кого ты обливаешь грязью…

— Давай! — тихо бормочет Бутгинас, облизывая пересохшие губы. — Рассказывай, как ты мою жену в героини вывел.

— Только, ради бога, не подумай, будто у нас с ней что-то было. В тот год, когда я принял Дягимай, Рута Гиркальните уже была одной из лучших доярок. И хорошей общественницей. Я нисколько не жалею, что приложил, как говорится, к ее звездочке руку…

— Приложил, — чуть слышно бормочет Бутгинас, — давай гони дальше.

— Ей пяти минут до звания Героя не хватало, вот я ей и заменил пять худых коров на пять жирных, и жена твоя взмыла как ракета… Прославила колхоз, подняла у всех настроение… Ничего не поделаешь, надо было. Для общего блага. Вот я и хочу, чтобы ты навсегда запомнил: без моей помощи Рута вряд ли получила бы звездочку и была бы избрана в Верховный Совет. Ты взял бы в жены только доярку…

— Ты, наверно, думаешь, что я из-за этого на ней женился? — Бутгинас стоит спиной к Стропусу, еще шаг, и великан шмыгнет в дверь. — По голосу твоему чую: думаешь, думаешь. Многие так в Дягимай думают. Гиркальните, дескать, старая дева, на шесть лет старше Бутгинаса, не возьмет же он такую в жены без расчета. А Бутгинас отважился и взял. Не героиню, не депутата, а женщину Любимую женщину! Да разве тебе это, Стропус, понять?

— Перестань!.. Не мое дело в твоих чувствах копаться. — Стропус встает из-за стола, направляется к единственному окну, поворачивается к Бутгинасу спиной. — Меня чужая любовь и ненависть не интересуют. Меня интересует одно — колхозное производство. Если я тебе и открылся, то только для того, чтобы ты понял: у нас могут быть разногласия, но в разумных пределах, не наносящих вреда общему делу.

— Врешь, Стропус. Врешь и не краснеешь, — раздается в наступившей тишине глухой голос Бутгинаса. — Тебе не¹ понимание нужно, не согласие, а покорность. Вот ты и изобразил из себя благодетеля, осчастливившего меня и мою жену. Изобразил, чтобы мы чувствовали себя твоими должниками, плясали из благодарности под твою дудку. Нет, не выгорит! Я не деталь, которую смазал — и работает до тех пор, пока двигатель не выключишь… Я — человек, председатель! Мыслящее существо. У меня есть свое достоинство, свои интересы, свои представления о жизни. Может, когда я держался за твою полу, чтобы не упасть, россказни про пять худых и пять жирных коров произвели бы на меня впечатление, но теперь я смотрю на это как на отвратительное надувательство, за которое следует карать по всей строгости закона.