Дягимай

Авижюс Йонас

Марма с минуту молчал, оскорбленный, прислушиваясь к угрюмому посвисту ветра за окном, за которым метались последние листья, сорванные с деревьев, — умирающие бабочки поздней осени, устилающие своими плесневеющими телами ледяную землю. Потом бесцветным голосом произнес, будто говоря самому себе:

— Уж очень скор ты на расправу, тебе бы только поглумиться над другим. А сам-то ты больше стоишь, что ли? Четвертый день не можешь от стаканчика оторваться, жену забыл, детей.

— Не знаю. Может, и я того же стою, только ты, Марма, в этом деле не судья. Но могу поклясться всеми святыми, что в пятьдесят лет за юбкой распутницы гоняться

не буду.

— Не зарекайся. Есть такая вещь — любовь…

— Любовь? Так ты что — влюблен?! — Унте затрясся от хохота. — Ну, знаешь… Можно подохнуть со смеху!

— Да. — Марма повернулся на спину. Глаза помутнели, щеки судорожно дрожали. — В самом деле смешно. Смейся, издевайся, оговаривай, бегай по дворам и кричи, что Марма рехнулся на старости лет. Все козыри в твоих руках. Но что есть, то есть, и ничего не попишешь. Я люблю Живиле и, согласись она, тотчас женился бы.

— Любишь? Такой вот любовью ее и Альбертас Гайлюс любил, и еще дюжина до него и после него. Жеребячья любовь! Разве о любимой женщине так говорят, как ты говоришь? Сорвать с нее последнюю одежду и выставить на посмешище?

— Сам не понимаю, почему я так. — Марма схватился за голову, слова смешались, утратили смысл, слетая с иссохших губ. — Какое-то наваждение… безумие… шизофрения… Да разве найдешь в наше время хоть одного нормального человека? Думай что хочешь, только не по злобе, не из презрения к Живиле я наговорил все это. Скорее всего, похвастаться хотел, какой я, мол, мужик, и что такая деваха, молодая, красивая, не с кем-нибудь, а со мной… Точнее говоря, это все результат моих грез. Ведь последнее время я только и делаю, что о ней думаю, а иногда и до зари не смыкаю глаз. Раздеваю и одеваю, ласкаю и целую… Она в моих мыслях как грешный ангел витает.

— Да в тебя бес вселился, а не любовь. Бес! — решил Унте, уже без прежнего отвращения, а с жалостью глядя на Марму, который лежал, закрыв глаза, тихий и бледный, как покойник.

— И я так думаю. Я как раз в том возрасте, когда у мужчин шарики за ролики заходят. Я гоню от себя нечистого. Но нечистый не отступает, и все тут. Худо со мной, Унте.

— Вот это новость. Знал, что бегаешь за ней, след нюхаешь, но уж никак не думал, что ты так глубоко увяз.

— Вот, вот, в точку попал — увяз! Бросился как пес в пропасть с камнем на шее. И бог весть, выберусь ли? В мозги мои впилась, как клещ, дурацкая мысль и сосет, и сосет: возьми Живиле, и все пройдет. Может, тут, говорю, то время сказывается, когда я сидел? Ведь столько лет без женщины… Молодой, здоровый мужик… Посуди сам, разве иначе охватила бы меня настоящая большая любовь, да еще к гулящей, да еще в мои-то годы?

— Наконец-то ты заговорил как человек.

— А ты с выводами не спеши. Это только редкие минуты просветления. Как вспышки молнии. Гаснут, и я снова барахтаюсь в темноте. Должно произойти что-то необычное, чтоб меня от Живиле оторвало. Не знаю, может, смерть это сделает или другое равносильное ей событие. Эх, Унте, тебе не понять, что творится в моей душе! Все смотрят на Марму, словно он под черепашьим панцирем, а что под этим панцирем — никому и в голову не приходит. Банщик, и все. Блохолов, тайный лавочник. Но что у этого блохолова есть сердце, чувства… что у него там, под этим черепашьим панцирем, кипит страсть к женщине… четвертый год, с самого первого дня, когда он ее увидел… что там не просто огонечек, чтобы спичку зажечь, а жаркий, пылающий

костер, в который без устали подбрасывают хворост… Нет, это и в голову никому не приходит.

У Унте даже пропала охота опохмеляться. Он только ерзал на стуле, скреб затылок, всерьез думал, уж не захворал ли Марма белой горячкой, диву давался.

— Говоришь, не огонечек для разжигания спички? Костер! Чувства, любовь… И так четыре года подряд?! На самом деле странно!

Для того, кто хоть раз любил, это не странно. Унте вспомнил Юргиту.

— Как же не странно, ежели за все время я от тебя ни одного доброго слова о Живиле не слышал. Все только насмехаешься, осуждаешь, издеваешься.

— Плохо делал. Но иначе и не мог. Ведь у меня сердце разрывается, что с другими она. Как по-твоему, должен я себя чем-то утешить, успокоить? Вот я ее и оплевывал как мог. Но куда ты, болван, убежишь от себя?

— Ясное дело, не убежишь. — Унте снова подумал о Юргите. — Ежели тебе судьба слишком поздно женщину послала, к которой сердцем льнешь, то добра не жди. Но и здесь голову терять нельзя. Отличать надо: что хорошо, что плохо. Ведь Живиле, как ни крути… Мне просто жалко тебя, Марма. Отвались от нее, пока не поздно. Погибнешь.

Марма сидел на софе в одной рубахе, сунув под стол ноги в дырявых носках, и пальцами обеих рук щипал увядшие щеки.

— Может, и погибну, может, и нет, не таким, как ты, судить, — сказал он, по-стариковски тряся головой. — К добру это тоже не приведет. Я это сразу понял, как только стал думать о ней. Ну точно искусственный спутник вокруг земного шара вращаюсь и дрожу, зная, что с каждым витком приближаюсь к нижним слоям атмосферы, где сгорю. Нет, никуда мне от своей орбиты не деться. Бессилен я. Обречен. И пускай! Ведь точно так же было лет тридцать назад, когда любил одну женщину. Никакую другую так не любил, как ту, — единственной на свете любовью. И сейчас я частенько вспоминаю ее, хотя она давно, должно быть, умерла. И вот явилась на свет другая, такая же, как та, ее двойник, можно сказать, — Живиле, и я не устоял… Понимаешь? В юности недолюбил, и вот это нерастраченное чувство подняло голову и зарычало как зверь, проснувшийся от зимней спячки… Ах, Унте, ты не понимаешь, что значит вернуться в юность! Хоть это возвращение обман, иллюзия, подогрев остывших чувств, но все равно всю душу переворачивает. Потрясение, после которого почти все заливает лавой.

Унте вместе со стулом придвинулся поближе к ведру, зачерпнул воды и маленькими глотками долго пил, глядя исподлобья на Марму — постаревшего, как бы сплющившегося, несчастного. И уже испытывал не презрение к этому человеку, когда-то способствовавшему гибели людей, а жалость и злобу: зачем он так бесстыдно раскрыл перед ним душу, все свои пороки и глубоко затаенную боль. Неужто это тот самый банщик, обычно насмехавшийся и бездумно глумившийся надо всем и бравший на рубль дороже за каждую бутылку водки?

Унте встал. Нет, просто подскочил с места, стукнув в сердцах пустой кружкой по столу. Он был зол как дьявол.

— Что это ты передо мной нюни распускаешь? — выпалил. — Не мог себе найти другого исповедника? Как будто я — выгребная яма, свалка? Умел жить до сих пор, Унте не спрашивал, вот и живи дальше, я тебе не сын и не отец.

Марма съежился на своей скрипучей софе, словно его огрели чем-то сзади.

— Не ерепенься, — простонал он. — Набух я, как волдырь. Вот и пришло время его вскрыть.