Дягимай
Шрифт:
Унте тяжело вздохнул. Повилас вдруг отдалился от него, стал едва различимым, белым, в нимбе лучей вокруг головы — как образ боженьки в детстве, боженьки, которого Унте не любил, но боялся.
— Конечно, умрет, — ответил Унте этому боженьке, не ожидая от него ничего хорошего. — Столько, сколько твои звезды, никто не живет. И я не исключение. Но пока я жив, я хочу, чтобы было по моему разумению. Чтобы всякая дрянь глаза не колола и чтобы душу не бередила. По чистому двору истосковался, понимаешь…
Повилас сложил руки на груди и косо, как бы свысока, посмотрел на брата.
— Помнится, мать говаривала: языком двор не подметешь — работать надо. Если бы люди вместо того, чтобы навязывать другим свое мнение, делали что-то по мере своих сил и по своему разумению, на земле давно бы царили мир и согласие. Твой Жентулис
— Ага! — оживился Унте. — Значит, ты согласен со мной: нестоящий человек?
— Я только констатирую факт, но это еще ничего не значит, — доносится с высот голос бога.
— Ничего не значит?
— Абсолютно ничего.
Унте с минуту помолчал, вперив посуровевшие глаза в какую-то точку между двумя картинами, и почувствовал себя так, словно оказался один в пустыне. Господи, до чего же здесь все чужое, аж оторопь берет! Разве этот бородатый человек, скрестивший на груди руки и наговоривший кучу выспренних слов о своих созвездиях, — его брат? «Еще пару рюмок — и во мне проснется дьявол», — ужаснулся Унте, поднимаясь с кресла, хотя так хотелось сидеть, никуда не двигаться до тех пор, пока не будет опорожнена бутылка.
— Как это понять? — спросил Повилас, глянув украдкой на часы.
— Пора. Поезд уходит в десять, а у меня еще билета нет.
— Я думал, ты заночуешь у меня, — холодно сказал Повилас.
Унте по-волчьи оскалился.
— А тебе что, очень хотелось бы?
— Времени у человека никогда не бывает в избытке, но уверяю тебя, не помешаешь. Отведу тебе отдельную комнату…
— Нет! — как топором, отрубил Унте, не поднимая на брата глаз. — Я так и задумал — в тот же день обратно. Не могу.
Вдруг он вспомнил, что в чемоданчике у него несколько кружков копченой колбасы — гостинец от Салюте, а Юстина и Бируте посылают брату сладкий сыр с тмином и рулет из филе. Бросился тотчас все выгружать, уверяя Повиласа, что, может, еще успеет в магазине кое-что купить, чтобы заполнить опустевший чемоданчик.
Повилас растрогался, как и в первые минуты встречи: шмыгая носом, вдыхал запах гостинцев, глаза его снова увлажнились, и перед взглядом поплыли родная деревня, изба, где он родился и вырос, лица близких, которых давно не видел, а среди них и тех, кто никогда уже и не увидит.
— Приеду, обязательно приеду… — бормотал он в смятении, без устали дергая свою бородку.
— Ждем, — без особого восторга ответил Унте, схватив чемоданчик, к которому были привязаны коробки с ботинками.
Повилас искренне обнял брата. Попросил его передать сердечный привет отцу, сестрам, Салюте. А детям обещал выслать посылку с интересными книгами и еще кое с чем, дабы и взрослых порадовать.
Унте махнул рукой, как бы выразив тем самым свое разочарование («Зачем нам твои посылки, ты и так уже нас отблагодарил…»). Он надеялся, что Повилас его поймет, постарается помочь, а на деле оказалось — ту же песню поет, что и Даниелюс, только с другого конца. Ученый, как же… Исследователь звезд… А простой, серой земли, которая кормит всех, и не видит. Начхать ему на всякую там житейскую грязь — ложь, двурушничество, несправедливость, барахтайтесь, мол, в этом своем болоте, как свиньи, пока великий волшебник Время не осушит это болото и не покажет, что на самом деле кроется на его дне. А Жгутас-Жентулис тем временем будет напоминать о себе каждому встречному и поперечному.
«Ах, надо было тяпнуть на дорогу еще одну рюмку…»
Унте не заметил, как ввалился в привокзальный ресторан. Людей здесь была прорва, но до отхода поезда оставалось часа полтора, не меньше, так что входи, не дрейфь, заказывай себе ужин и графинчик водки, тем более что привязался к нему какой-то несчастный тип, от которого недавно сбежала жена и которому тоже позарез хотелось утопить свое горе в стаканчике. Поэтому в поезд оба сели, изрядно поддав, к тому же у каждого из них карманы оттягивала бутылочка белой, так сказать, на посошок. В вагоне к ним прикипела еще парочка таких, как они, и как начали, так дули до трех часов утра; может быть, они чокались бы и еще дольше, но остальные пассажиры не оценили по достоинству в такой поздний час репертуар Унте — его старинные песни.
Проснулся он от жажды, губы запеклись, голова кружилась, а изо рта несло так, словно
Не оставалось ничего другого, как только ждать ближайшей станции, на которую, к счастью, через несколько минут поезд и прибыл. За это время Унте успел утолить жажду, выдув полбачка воды, и заключить мир с проводницей, ибо, что ни говори, виновата не она, а водка.
(«Больше эту гадость в рот не возьму!»).
В Епушотас он вернулся только после завтрака: никак не удавалось поймать попутку. Если какая-нибудь и останавливалась, то шофер коротко отвечал: извини, не туда, дружище. Наконец, когда терпение лопнуло, он схватил такси и, развалившись на заднем сиденье, влетел в родное местечко. «Пятнадцать рубликов собаке под хвост, но зато с фасоном», — глумился он над собой. Выпитое вчера еще давало себя знать. Разум подсказывал: скорей в Дягимай, домой! Но вспомнил Салюте с ее бесконечными проповедями и нравоучениями, и на душе стало так муторно, что в ту сторону и смотреть не хотелось. А тут еще стала его эта чертова жажда донимать. Ну просто пожар! Лимонадом или водой из крана его не погасишь. Минеральная тоже не годится, слабовата. Пиво! — вот бальзам на рану. Но от пива только след остался — груды пустых ящиков на задворках магазина. Выпили. Выдули, выхлестали, вылакали. Даже прокисшее, чтоб у них всех заворот кишок… Вот же не везет доброму человеку, черт бы вас побрал! Что же, придется бормотуху или, как ее называют спившиеся канцеляристы в честь своего главного производственного средства, — «чернила». Недурно действует, если с водичкой смешать. Но и тут закавыка — этого лекарства ни единой бутылки на полке. Может, водки, коньяку. Бррр! При одной мысли с души воротит. С другой стороны, как говаривали наши предки, клин клином вышибают. Унте уже хотел было попросить этого лекарства, хотя и его в магазине что-то не было видно, но вдруг вспомнил, что по специальному распоряжению районных властей с первого числа сего месяца все алкогольные напитки, кроме пива, продаются только по выходным. Стало быть, сегодняшний день — черный в календаре. Стало быть, блага, которые питают наш оптимизм, будут выложены на прилавки только в субботу утром, поскольку и двух дней (ежели их, конечно, рационально использовать) вполне достаточно, чтобы отравить всю неделю. Увы, сколько их, этих выпивох, заливающих день-деньской, не упускающих ни одного удобного случая, ищущих любой повод. Ходят из магазина в магазин, оглядывают непозволительно пустые прилавки и униженно подмигивают знакомым продавцам, авось сжалятся и вытащат из-под прилавка бутылочку белой. Только разве каплей утолишь жажду толпы? Потому-то многие, не надеясь на доброту и сострадание работников прилавка, садятся на мотоциклы, в автомобили, в грузовики (кто-то однажды даже на тракторе десятка три километров отмахал) и мчатся в Лаукувский район, где не действует «закон Даниелюса Гириниса». Ах, если бы кто-нибудь подсчитал, сколько времени уходит на эти поездки, сколько бензина… Все ведут счет только бутылкам, деньгам, уплывшим из бумажников, а лаукувские работники торговли радуются неслыханному перевыполнению плана по продаже алкогольных напитков, который является мечтой и недосягаемой вершиной для епушотасцев.
— Ну не олух ли тот, кто придумал такое! — громогласно заявил Унте, вперив рассерженный взгляд в продавщицу. — Прошу тотчас же продать мне две бутылки водки!
— Ишь какой отыскался! — обиделась молоденькая продавщица. — Ты не очень-то горло дери, все равно его не смочишь.
— Это Гиринис из Дягимай, нашего секретаря брат, — шепотом предупредила свою подругу вторая продавщица. И, заговорщически подмигнув Унте, тихо добавила: — Подойди-ка сюда, поищем то, что ты здесь в воскресенье оставил…