Дьявол против кардинала(Роман)

Глаголева Екатерина Владимировна

При взгляде на молодого графа королю некстати вспомнилось, что злые языки при дворе утверждали, будто он сын самого кардинала, а не верно служившего ему Леона де Бутилье. Не зря же Ришелье так ему покровительствует. Людовик поймал себя на том, что ищет черты сходства в их лицах, и отогнал от себя такие мысли.

Кардинал попытался лечь на бок, лицом к королю; Шавиньи подскочил к нему и помог повернуться. Ришелье сильно сдал; одна его рука была похожа на живые мощи, другая, наоборот, распухла и посинела; щеки его ввалились, тонкий нос заострился, волосы, усы и бородка поседели. Но взгляд запавших глаз был по-прежнему тверд и ясен.

Медленно, с расстановкой, кардинал начал рассказывать королю историю заговора, насколько ее пока удалось установить, перечисляя замешанных в нем людей. Людовик смотрел на него почти с ненавистью: эта старая развалина погубит молодого, красивого человека, которому еще жить да жить!

— А знаете, — сказал он с мстительным чувством, — при мне говорили о том, чтобы вас убить!

На лице Ришелье, напоминавшем собой посмертную маску, не отразилось никаких чувств. Выдержав томительную паузу, он вновь заговорил дребезжащим, металлическим голосом:

— Я сожалею, что лишился доверия вашего величества. Теперь я могу просить лишь об одном: позвольте мне удалиться от дел и провести остаток дней в моем имении.

Людовик знал, что он сейчас скажет. Все зашло слишком далеко, и у него нет сил, чтобы натянуть поводья: конь, вставший на дыбы, может сбросить его наземь. Почему он всю жизнь должен постоянно что-то решать? Почему судьбы других зависят от него? И почему при этом он должен руководствоваться «интересами государства», а не прислушиваться к голосу своей совести?

— Нет, кузен, — устало ответил король, откинувшись на подушки. — Я не могу вам этого позволить; нужно довести дело до конца.

— В таком случае, — жестко продолжал Ришелье, — я прошу предоставить мне все полномочия для ведения судебного процесса над заговорщиками и завершения кампании в Руссильоне.

— Да, да, разумеется, — слабо отозвался Людовик. По его щекам текли горячие, жгучие слезы.

Мария Медичи не уехала дальше Кёльна. Деньги, выделенные английским парламентом, давно кончились; все имущество старой королевы было многократно перезаложено; она жила из милости в доме своего давнего знакомого Рубенса, который, впрочем, тяготился этой «честью» и тайно пытался спихнуть свою гостью курфюрсту Кёльнскому.

Видел бы ее сейчас английский король! Мария исхудала, в ней было не узнать дородной вдовы с величавой осанкой. Жизнь еще теплилась в ее слабом теле благодаря надежде на возвращение во Францию: узнав о тяжелой болезни сына, королева-мать попросила раздобыть ей носилки и лошадей, но известие об аресте Сен-Марса окончательно ее подкосило.

Мария слегла; она металась в жару, ловя раскрытым ртом воздух, точно рыба, выброшенная на берег; вдобавок у нее началось рожистое воспаление, перешедшее в гангрену. Всем стало ясно, что она скоро умрет.

Третьего июля в комнату умирающей пришли курфюрст и два папских нунция. Мария заканчивала диктовать свое завещание.

Что она могла завещать? Символические подарки родственникам во Флоренции, папе, курфюрсту, дочерям. Свое обручальное кольцо она велела передать Анне Австрийской; наряды, лошадей и карету раздала слугам. «Прочее имущество» должны были поделить между собой ее сыновья. Нунции переглянулись: всем было известно, что «прочее имущество» королевы-изгнанницы представляло собой одни долги.

— Ну, а кардиналу Ришелье… вы что-нибудь оставите на память? — осторожно спросил один папский посол. — Ваш портрет или другой знак прощения?

— Нет, это было бы слишком, — Мария упрямо поджала губы.

Она прижала к груди распятие и зашептала молитвы, вверяя себя под покровительство Иоанна Крестителя — святого, почитаемого во Флоренции. Вскоре ее голос затих. Священник подошел, всмотрелся в ее лицо и закрыл ей глаза.

Людовик получил последнее письмо от матери, в котором она уверяла, что по-прежнему любит его как мать сына и как королева своего государя. Он послал немного денег, чтобы привезти ее тело в Париж, однако кредиторы потребовали прежде уплатить долги покойной. Когда королю сообщили сумму, у него волосы зашевелились на голове.

Гастон плакал навзрыд — он всегда был сентиментален.

Ришелье заказал поминальные службы и велел затянуть все комнаты в своем дворце черным крепом в знак траура. Какой-то шутник, бывший слуга королевы, прислал ему обратно попугая, которого кардинал когда-то подарил своей благодетельнице во времена их доброго согласия. Попугаи живут долго.

В начале сентября барка с балдахином, на которой путешествовал Ришелье, приплыла, наконец, в Лион. Кардинала отнесли в носилках к его временной резиденции, и городские зеваки смотрели, разинув рот, как в первом этаже выставляют окно, чтобы занести внутрь нового жильца.

Едва устроившись, Ришелье вызвал к себе канцлера Сегье, чтобы узнать о ходе судебного процесса. Сегье поспешил на зов вместе с кардиналом Мазарини.

Следственная комиссия располагала только копией договора с Испанией, поэтому все зависело от того, как поведет себя Гастон — признает договор или назовет его фальшивкой. По счастью, «его податливое высочество» было легко запугать: Шавиньи убедил его в том, что единственный способ спасти свою жизнь — раскаяться и сдать сообщников, а Мазарини пообещал ходатайствовать перед королем, чтобы за герцогом сохранили его владения в обмен на признание.

Гастон наотрез отказался от очной ставки с Сен-Марсом, зато изложил на бумаге в двадцати пунктах все, что знал о договоре, упомянув и о том, что господин Главный хотел, прикрываясь его именем, погубить кардинала Ришелье. Зато герцог Бульонский на очную ставку согласился и заявил прямо в лицо Сен-Марсу, что о договоре ничего не знал, а Седан согласился бы сдать только в случае смерти короля.

Комиссия допросила и «мелкую сошку» — офицеров, завербованных заговорщиками, а теперь готовых рассказать о них все, что угодно, лишь бы самим избежать тюрьмы или плахи. Кто-то из них обмолвился, что о договоре знала королева. Ришелье с возмущением потребовал вымарать эти дерзкие слова из протокола — разве можно верить негодяям и очернителям! Сегье с Мазарини со значением переглянулись. Зато кардинал велел непременно довести до сведения короля рассказ другого «клеветника»: когда в Нарбонне он справился у Сен-Марса о здоровье государя, тот ответил: «Да жив еще!»