Дьявол знает, что ты мертв
Шрифт:
– Там трудно делать хороший бизнес на этом. Народа мало.
– Когда ты продаешь нужный людям товар, они сами тебя находят.
– Да, здесь с тобой не поспоришь.
– А ближе к ночи там появляются девочки. Сечешь, каких девчонок я имею в виду? Они там толкутся и дожидаются, пока остановится машина или грузовик, и водитель спросит, не подвезти ли кого из них.
– Но это в другом квартале, так ведь? Знаю, раньше девочки обрабатывали водителей сразу к северу от туннеля Линкольна.
– Об этом ничего не скажу, – помотал головой Барри. – Те девчонки, которых я видел, толкутся прямо на Одиннадцатой авеню. Напяливают блондинистые парики и бельишко
– Ты говоришь о транссексуалах?
– О трансвеститах, транссексуалах. Там есть разница, но я до сих пор не разобрался, кто есть кто. Парни, что косят под девок. И знаешь, есть такие… Очень даже ничего. Миленькие. Тебе попадались такие?
– Я для таких шуток староват.
Он радостно захихикал.
– Ты моложе меня, а я совсем не старый, чтобы поразвлечься. Но те, кто работает на Одиннадцатой авеню, очень дорого берут. А теперь еще там стало полно больных. Берешь такую, и, считай, подцепил верную смерть. Это не по мне. Когда у меня начинается известный всем зуд, я лучше навещу свою училку.
– Кого?
– Одну знакомую леди. Живет рядом с Линкольн-центром. Работает учительницей четвертых классов в школе Вашингтон-Хайтс. Обожает белое винишко. Как бишь его? Шардоне. Кажись, так произносится. Но для меня в холодильнике всегда держит пивко. У нее я всегда могу принять горячую ванну. А пока я, значит, нежусь в ней, сама сбегает в подвал, чтобы освежить мои тряпки в общей стиральной машине. Захожу к ней ночевать, когда становится совсем холодно, а утром она мне и завтрак приготовит, если только сама не сляжет с бодуна. Уж очень винишко уважает.
Он полностью снял пробку с бутылки и заглянул внутрь.
– Может и деньжат подкинуть. Долларов пять или десять, но я не люблю брать у нее. – Он посмотрел на меня. – Но иногда приходится.
Глава 10
Парк Де Витта Клинтона занимает два городских квартала, протянувшись от Пятьдесят второй улицы до Пятьдесят четвертой и от Одиннадцатой авеню до Двенадцатой. Бейсбольное поле, окруженное проволочной оградой высотой футов в двенадцать, покрывает более половины его площади, а почти всю остальную территорию отдали под детскую игровую площадку, тоже обнесенную изгородью. Бейсбольная поляна пустовала, когда я пришел туда, зато на детской площадке царило оживление: дети качались на качелях, катались с горок, карабкались на шведские стенки или лазали по скалистому выступу, который специально оставили на месте для этих целей.
В юго-восточном углу парка установлен мемориал в память о павших в Первой мировой войне – высокая фигура пехотинца с ружьем через плечо из потемневшей от времени бронзы. На небольшом пьедестале выгравированы слова:
ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ «В ПОЛЯХ ФЛАНДРИИ»:
И ЕСЛИ ОСМЕЛИТСЯ СЫН ИХ СЫНОВ
ТУ ВЕРУ ПРЕДАТЬ, ТО НЕ СПАТЬ ВЕЧНЫМ СНОМ,
ПОКОЯ НЕ ЗНАТЬ ТЕМ, КТО ГИБЕЛЬ ОБРЕЛ
В ВОЙНЕ БЕСПОЩАДНО ЖЕСТОКОЙ
СРЕДЬ ФЛАНДРИИ МИЛОЙ ТАКОЙ,
СРЕДЬ ФЛАНДРИИ ОЧЕНЬ ДАЛЕКОЙ.
Стихи я помнил из курса литературы в средней школе. Автором был участник войны, вот только имя вылетело из памяти – то ли Рупер Брук, то ли Уилфред Оуэн, а быть может, кто-то другой [17] . На пьедестале поэт не был назван, и создавалось впечатление, что строки создал сам Неизвестный солдат.
Справа от бронзового пехотинца стояли
17
Стихотворение «В полях Фландрии» написал в 1915 г. канадский военный врач Джон Маккрей.
Во время моего предыдущего посещения Одиннадцатой авеню я не заметил торговцев наркотиками, но я тогда едва ли вообще окинул взглядом парк, пустынный в тот час. И даже сейчас, с приближением вечера, этому месту было далеко до наркотических супермаркетов типа парка Брайант или Вашингтон-сквер. Там и здесь расположились молодые люди, поодиночке или парами, сидя на скамейках или стоя, прислонившись к стволам деревьев. Всего их было человек восемь. Еще двое уселись на главной трибуне при бейсбольном поле, оставаясь там в полном уединении. Большинство из них смотрели на меня, пока я шел вдоль парка: кто-то настороженно, кто-то в предвкушении возможного клиента. Пару раз я слышал шепот:
– Есть курево. Ломовое курево. Не пожалеешь.
У западной границы парка я посмотрел на Двенадцатую авеню и заметил, как сгустился транспортный поток. Рабочий день заканчивался, и люди уже ехали в сторону моста, направляясь в спальные районы северных пригородов. По другую сторону от оживленной магистрали располагались пирсы на Гудзоне. Я вообразил себе, как Джордж Садецки в своем ветхом армейском кителе стоит у обочины и выбирает момент, чтобы перебежать через дорогу, а потом бросить пистолет в реку с одного из пирсов. Но потом сообразил, что этой проблемы у него возникнуть не могло. В ночные часы движение почти не мешало бы спокойно перейти авеню.
Я повернулся в другую сторону, чтобы понаблюдать за парой мужчин примерно моего возраста, игравших один на один в гандбол на специальной площадке. Они свалили в кучу свои куртки и спортивные брюки за линией поля и остались в трусах, кроссовках и махровых повязках на головах, причем кидали мяч с такой силой, словно хотели пробить им стену, совершенно поглощенные игрой, как это случается с не очень уже молодыми людьми. Несколько лет назад мы с Джен Кин наблюдали за похожей игрой в дворовый баскетбол, причем она нарочито громко втянула носом воздух и сказала: «Тестостерон! Чувствуешь, как здесь тянет тестостероном?»
«Достань мне пистолет», – попросила она. Я представил, как она держит его в руке, как нюхает промасленную сталь. Воображение нарисовало мне выстрел, и я услышал сквозь грохот ее бестелесный голос: «Кордит [18] ! Чувствуешь, как здесь тянет кордитом?»
Я вышел из парка с северо-западного угла, мне сразу попался телефон-автомат на пересечении Двенадцатой авеню и Пятьдесят четвертой улицы. Я снял трубку и вслушался в гудок для набора, но приберег свой четвертак, потому что кто-то сорвал табличку с номером автомата. Позвонить с него ты мог, но никто бы не сумел перезвонить на него тебе.
18
Кордит – нитроглицериновый бездымный порох.