Дьявол
Шрифт:
— Кого проклинают, — спросил он наконец, — короля или меня?
— Проклинают и чертова короля и королевского черта, — улыбнулся Бон собственной шутке, — обоих, Неккер, обоих. Вас уже не разделяют. А затем, в подобающем отдалении, следуем Тристан и я. Народ ропщет не на шутку.
Оливер уклонился от дальнейшего разговора, словно бы вопрос этот не особенно его интересовал. Но зато он отдал Даниелю Барту, управляющему его имениями в долине Сены, приказ: вести себя самым агрессивным образом, не только не прекращать бесчисленных конфликтов, возникших у него с городом Парижем, а, напротив, провоцировать новые и при этом все свои действия прикрывать именем сеньора Ле
Вскоре случилось следующее: когда Жан де Бон проезжал по одному нормандскому поселку, под ним убили пулей лошадь, а сам он был ранен в подбородок. Снова он счел за лучшее рассказать о происшествии одному лишь Неккеру; королю же решил доложить, что упал с лошади и расшибся. Но на сей раз Неккер почему-то придал этой истории необычайное значение. Он настоял на том, чтобы обо всем было доложено государю, и доложил дело самолично. Король побелел от ярости и приказал забрать мужское население той местности в солдаты через десятого, а на всю округу наложил неимоверную денежную контрибуцию. Добродушный Бон на коленях умолял государя сменить гнев на милость и не обременять его совесть таким бесчеловечным поступком. Людовик холодно на него посмотрел и покачал головой.
— Твоя совесть состарилась у меня на службе, ей скоро шестьдесят лет, — сказал он; — она выдержит еще и не это, ручаюсь тебе.
Казначей поднялся с колен и сказал Оливеру.
— Вы умели иногда проявлять гуманность, я хорошо это помню. Неужели вы не замолвите словечка за людей, которых я должен обездолить?
Оливер пожал плечами.
— Это я предложил его величеству такую меру, — возразил он равнодушным тоном, когда король отправился кормить своих зверей, оставив Бона и Оливера одних. Жан вспылил:
— Разве можно без цели и без толку раздражать и так уж возбужденный народ? Понимаете ли вы, Неккер, какую глупость, какую невероятную политическую ошибку вы совершаете?
— Нет, не понимаю, — спокойно сказал Неккер и протянул ему приказ.
— Вы с чисто формальной стороны не находите никаких противоречий с прежними указами и законоположениями, Жан де Бон?
Казначей прочел и, к удивлению своему, заметил, что указ был составлен в необычайной редакции. Он начинался словами «именем короля» и исходил не лично от суверена, а от его наместника; подпись гласила не «Людовик», а «Ле Мовэ». Жан поднял голову и посмотрел на Неккера.
— Верно ли я вас понимаю, мейстер? — медленно произнес он. — Вы хотите все проклятья обратить на себя. Вы хотите закрыть его собою и принять все удары. Неужто я никогда не постигну всего величия вашей души, Неккер!
Он схватил руку Оливера.
— О, боже, Жан, — сказал Оливер растроганно и раздосадованно, — оставьте ваши сантименты. Да, нужно принять меры против растущей непопулярности короля, а ему, быть может, грозит и еще кое-что похуже. Когда вы меня доставили ко двору, я был полезен тем, что работал исподтишка, невидимкой. Теперь времена другие: я полезен потому, что вокруг меня очень много шуму. При той репутации, которой я и без того уже пользуюсь, не нужно ни особенного величия души, ни особого мужества — ни
— А что будет, когда король умрет? — спросил Жан, после небольшой паузы. Оливер усмехнулся.
— Ведь вы знаете, Бон, что здесь таких слов произносить нельзя. Король не желает умирать.
Имя Нечистого гремело по всей стране. Народному гневу и ненависти указана была, наконец, мишень. Король был «помазанник божий», на его священную особу не решались посягнуть даже словом. Его не винили: ведь дьявол правит государством и государем! Людовика стали жалеть, молиться за него. На него готовы были смотреть как на мученика, героя, пожертвовавшего вечным спасением своей души и продавшего ее антихристу ради победы над врагами государства. Ему хотели помочь, его хотели спасти. Нашлись двое смельчаков — президент парламента Ле Буланже и архиепископ парижский, — которым совесть не давала покоя при виде бесчинств неккеровского управляющего, совершаемых в самых окрестностях столицы. Они явились в Плесси, чтобы искать управы и чтобы предостеречь короля. На аудиенции, которой они добились с великим трудом, присутствовал Неккер. Наступило неловкое молчание, прерванное президентом:
— В интересах духовных и светских властей, нами представляемых, мы просим ваше величество о милости; разрешите доложить дело, по которому мы явились, только в вашем, государь, присутствии.
Людовик поморщился и отрезал:
— Мы не видим здесь никого, кто не мог бы слышать всего, что мы слышим.
— Государь, — честно ответил президент, — мы видим здесь сьера Ле Мовэ.
Король сощурил глаза и поднял брови со злобной усмешкой.
— В таком случае вы видите нашего наместника, на которого нам угодно возложить дальнейшее ведение переговоров. — Он встал и пошел к дверям. — Берегитесь, владыка, берегитесь, господин президент, — бросил он через плечо, — мессир Ле Мовэ сообщит вам, что к тому есть основания.
Он удалился. Неккер учтиво сказал:
— Я должен сообщить вам, господин президент, что его величеству угодно — и это далеко не с сегодняшнего дня — препоручить обширные поместья, которыми вы владеете, вашему личному надзору и хозяйскому глазу, а для сего освободить вас от занимаемой должности. Вам, владыка, я имею сообщить, что кардиналу Балю живется в Амбуазе недурно, если не считать мелких неудобств, вроде плохого освещения и невозможности совершать прогулки. Я вас слушаю, господа.
— Больше нам нечего сказать, — заявил Ле Буланже, побледнев, как полотно.
Однажды утром девяностолетнего Тристана Л’Эрмита нашли мертвым в постели; видно, усталое сердце перестало биться во сне. Лицо было безмятежно и светло.
Когда король услышал эту новость, его охватил великий страх. Он молча съежился в кресле, слушая, что говорил ему Оливер; подбородок его дрожал. Он отказался пойти взглянуть на усопшего.
— Государь, — укоризненно сказал Неккер, — человек служил вам верой и правдой много десятков лет и не выслужил себе последнего прощания?
Людовик беспокойно и растерянно повел рукой по воздуху.
— Государь, — смягчился Оливер, — лицо Тристана так безмятежно сейчас и так блаженно-прекрасно, что способно дать успокоение нам, живущим. Пойдемте, государь.
— Ты хочешь приучить меня к смерти, брат? — спросил король и усмехнулся. — Ты хочешь меня убаюкать! Я ее узнаю, я ее знаю! В какой бы приятной маске она ни щеголяла, ей меня не задобрить! Она — враг и врагом останется. Знай это, Оливер. И не пытайся помирить нас.