Дьявольские повести
Шрифт:
— Ну и смело же, черт возьми! — воскликнул я.
— Так смело, — продолжал доктор, — что, увидев ее, я решил, что грежу. Графиня попросила мужа позвонить горничной, которой она еще до моего прихода велела приготовить ей отвар, а я как раз его и посоветовал пить. Через несколько секунд дверь отворилась.
«Элали, где мой отвар?» — нетерпеливо осведомилась графиня.
«Вот он, сударыня», — раздался в ответ голос, показавшийся мне знакомым, но не успел он поразить мой слух, как из темноты, в которой тонула глубина комнаты, вынырнула и приблизилась к краю светового пятна, очерченного лампой вокруг постели, Отеклер Стассен, да, сама Отеклер, державшая в своих прекрасных руках серебряный поднос, где дымился кубок с отваром для графини. От такой картины у меня перехватило дыхание. Элали!.. К счастью, это имя оказалось для меня как бы ушатом ледяной воды, который разом вернул мне изменившее на миг самообладание и заставил вновь занять пассивную позицию врача и наблюдателя. Отеклер, превратившаяся в Элали, Отеклер — горничная графини де Савиньи!.. Внешне она изменилась совершенно, если, конечно, подобная женщина способна изменяться. На ней был наряд в-ских гризеток, даже их чепец, смахивавший на шлем, и локоны ее витками ниспадали на щеки — те локоны, которые в то время священники именовали в проповедях ужами, дабы внушить хорошеньким
Графиня пила медленно и, покончив с отваром, распорядилась:
«Хорошо. Уберите».
И Отеклер-Элали повернулась с той осанкой, по которой я узнал бы ее среди двадцати тысяч девиц Артаксерксовых [91] и вышла с подносом. Признаюсь, что несколько секунд я не смотрел на графа де Савиньи, чувствуя, чем мой взгляд может стать для него в такой момент; когда же я отважился это сделать, то обнаружил, что он сам вперился в меня и выражение самой ужасной тревоги сменяется на его лице выражением облегчения. Он понял, что я видел, но не захотел увидеть, и перевел дух. Он был уверен в моей непроницаемой скромности, которую, вероятно, объяснял (но мне это безразлично) корыстной заинтересованностью врача, не склонного терять такого клиента, как он, хотя дело было тут в заинтересованности наблюдателя, не желающего, чтобы перед ним захлопнулись двери дома, где он мог, единственный на всей земле, наблюдать подобные вещи.
91
В Библии (Есф., 2, 2–3) рассказывается, как персидский царь Артаксеркс, поссорившись с женой, велел собрать для смотрин красивейших девиц со всего царства.
Я ушел оттуда, приложив палец к губам и твердо решив, что никому не скажу ни слова о том, о чем не догадывался никто в округе. Ах, эти радости наблюдателя, одинокие нелицеприятные радости, которые я всегда ставил выше всех остальных! Теперь я сполна наслажусь ими в этой сельской глуши, в этом старом отдаленном замке, куда как врач смогу являться, когда мне заблагорассудится. Счастливый от сознания избытой тревоги, Савиньи сказал мне: «Вплоть до новых распоряжений приезжайте ежедневно, доктор». Итак, с тем же интересом и последовательностью, что и любой недуг, я смогу изучать тайну ситуации, которую, расскажи я кому-нибудь о ней, сочли бы немыслимой. И поскольку с первого же дня знакомства с этой тайной она пришпорила мои мыслительные способности, которые для ученого, и в особенности для врача с его обостренной любознательностью исследователя, служат тем же, чем клюка для слепого, я незамедлительно принялся рассуждать о сложившейся ситуации. Когда она сложилась? До или после исчезновения Отеклер? Неужели уже прошло больше года с тех пор, как это тянется и Отеклер Стассен состоит горничной при графине де Савиньи? Почему никто, кроме меня, которого графу пришлось вызвать, не заметил того, что я обнаружил так легко и быстро? Все эти мысли, вскочив на круп моей лошади, вернулись со мной в В., сопровождаемые множеством других, которые родились у меня уже по дороге. Граф и графиня де Савиньи, обожавшие, по общему мнению, друг друга, жили, правда, в изрядном отдалении от света. Но ведь время от времени в замок мог кто-нибудь наведаться. Да, но будь это мужчина, Отеклер незачем было появляться. И даже если бы это была женщина, то ведь в-ские дамы никогда не имели возможности разглядеть девушку настолько, чтобы опознать потом ее, из-за своих уроков много лет запертую в фехтовальном зале, а вне его виденную лишь издали на коне или в церкви, да еще под нарочито густым вуалем, потому что она (как я вам уже говорил) всегда отличалась той гордостью очень гордых натур, которую оскорбляет чрезмерное любопытство и которые таятся тем упрямей, чем больше чувствуют себя мишенью чужих взглядов. Что касается слуг господина де Савиньи, с которыми она вынуждена была жить, то они либо не знали ее, даже будучи родом из В., либо были из других мест.
Так я, рыся домой, разрешил первые вопросы, получая на них ответ по мере того, как шло время и новый отрезок дороги оставался позади, и, прежде чем я спрыгнул с седла, у меня уже выстроилось целое здание более или менее правдоподобных предположенийс помощью которых я объяснял то, что другому уму, ежели мой, представлялось бы необъяснимым. Одно, правда, убедительному объяснению не поддавалось — как ослепительная красота Отеклер не помешала ей поступить в услужение к графине де Савиньи, которая любила своего мужа и не могла его не ревновать. Но, во-первых, в-ские патрицианки, не менее гордые, чем жены паладинов Карла Великого, не допускали мысли (серьезная ошибка, но ведь они не читали «Женитьбу Фигаро»!), что самая красивая горничная может значить для их мужей больше, чем самый красивый лакей для них самих; а во-вторых, сказал я себе, выдергивая ногу из стремени, у графини наверняка были причины считать себя любимой и, в конце концов, такой плут, как де Савиньи, в состоянии подкрепить эти причины новыми, если у его супруги возникнут сомнения на его счет.
— Гм! — скептически хмыкнул я, прежде чем врач успел мне помешать. — Все это очень хорошо, милейший доктор, но ситуация не становится от этого менее рискованной.
— Разумеется, нет, — согласился Торти. — Но что, если ситуация сама и порождена ее рискованностью? — Добавил этот великий знаток человеческой природы. — Бывают страсти, которые риск только распаляет и которых не существовало бы, не будь они сопряжены с опасностью. В пятнадцатом веке, в эпоху самых бурных страстей, какие только бывают, самой великолепной причиной любви была ее опасность. Вырвавшись из объятий любовницы, мужчина рисковал получить удар кинжалом или отравиться ядом, которым муж опрыскал муфту жены, зная, что вы обязательно облобызаете ее и, вообще, проделаете с ней все предписываемые обычаем глупости. Однако постоянная опасность не отпугивала, а, напротив, будила любовь, воспламеняла ее и делала непреодолимой! При наших банальных современных нравах, когда место страсти занял закон, очевидно, что статья кодекса, вменяющая супругу в вину, как грубо выражаются юристы, введение «сожительницы под семейный кров», — опасность весьма постыдная; но для благородных душ она особенно велика именно в силу своей постыдности, и Савиньи, подвергаясь ей, находит, может быть, в этом то захватывающее дух наслаждение, которым опьяняются люди поистине сильные духом.
На следующий день, — можете мне поверить, продолжал доктор, — я с раннего утра был в замке, но ни тогда, ни потом не увидел там ничего, что контрастировало бы с укладом жизни в тех домах, где все нормально и упорядочено. Ни со стороны больной, ни со стороны графа, ни со стороны Элали, выполнявшей свои обязанности так, словно исключительно для них она и была воспитана, я не заметил ничего, что могло бы пролить свет на тайну, в которую я проник. Ясно было одно: граф де Савиньи и Отеклер Стассен разыгрывают самую жуткую по бесстыдству комедию с естественностью заправских актеров и делают это по обоюдному сговору. Зато я был не уверен в другом, что мне хотелось узнать в первую очередь: действительно ли графиня далась в обман и, если да, долго ли еще будет ему верить. Вот почему я сосредоточил все свое внимание на ней. Мне тем легче было проникнуть в ее мысли, что она была моей пациенткой и, в силу своего недуга, предметом моих наблюдений. Как я уже говорил, она была настоящей жительницей В., которая знала лишь одно — она дворянка, и ничто в мире, кроме дворянства, для нее не существует. Гордость за свое благородное происхождение — вот единственная страсть в-ских женщин из высшего класса, хотя они и в остальных классах не слишком страстны. Мадмуазель Дельфина де Кантор, воспитывавшаяся у бенедиктинок, где она отчаянно скучала, вышла оттуда и скучала в семье до того часа, когда стала женой графа де Савиньи, которого полюбила — на самом деле или ей так казалось — с той легкостью, с какой скучающие девицы влюбляются в первого же представленного им встречного. Это была блондинка с дряблым телом, но крепким костяком, напоминавшая цветом лица молоко, в котором плавают отруби, потому что маленькие веснушки, усыпавшие ее кожу, были безусловно темнее ее нежно-рыжеватых волос. Когда она протянула мне свою бледную руку с голубоватым перламутром вен и тонким породистым запястьем, я подумал, что она пришла в мир, чтобы стать жертвой и быть растоптанной ногами гордой Отеклер, склонившейся перед ней в позе служанки. Однако такому выводу, сложившемуся у меня с первого же взгляда, противоречили как подбородок, выступавший вперед на тонком личике, подбородок Фульвии [92] с римских медалей, затерявшийся на этой помятой мордашке, так и упрямый выпуклый лоб под тусклой шевелюрой. Все это мешало мне составить окончательное суждение. Что же до помянутых мной ног Отеклер, то в них-то, вероятно, и была вся загвоздка: первый же взгляд на них исключал всякую надежду на то, что положение в доме — пока что мирном — разрядится без отвратительного скандала.
92
Знатная римлянка I в. до н. э., жена народного трибуна-демагога Клодия, потом триумвира Марка Антония, жестокая честолюбица.
Итак, в предвидении грядущего скандала я дважды прослушал эту маленькую женщину, которой не долго было оставаться книгой за семью печатями для своего врача: кто исповедует тело, тот быстро овладевает и сердцем. Какими бы нравственными или безнравственными принципами ни объяснялся нынешний недуг графини, она тщетно сжимается при мне в комок и пытается скрыть свои впечатления и мысли; ей все равно придется ими поделиться.
Вот что я говорил себе, но — поверьте — напрасно так и сяк вертел ее в своих медицинских когтях. Через несколько дней мне стало ясно, что у нее нет ни малейшего подозрения насчет соучастия мужа и Отеклер в семейном преступлении, тайным и безмолвным очевидцем которого был ее дом. Что это было со стороны графини? Недостаток проницательности? Молчание ревнивого чувства? Что? Со всеми, кроме мужа, она вела себя с несколько надменной сдержанностью. Со лже-Элали, которая прислуживала ей, была повелительна, но немногословна. Это может показаться противоречивым, но никакого противоречия тут нет. Просто так уж было. Графиня умела приказывать кратко, но никогда не возвышала голос, сознавая себя женщиной, рожденной для того, чтобы ей повиновались. Она великолепно справлялась с этой ролью. Элали, грозная Элали, не знаю уж как втершаяся или проникшая в дом графини, окружала ее заботами, умея остановиться прежде, чем они утомят ее хозяйку, и даже в мелочах выказывала на службе такую гибкость и такое понимание характера своей госпожи, что это свидетельствовало о невероятной воле и гениальном уме. В конце концов я сам заговорил с графиней об Элали, которая с неподражаемой естественностью хлопотала вокруг больной во время моих визитов, отчего у меня по спине бегали мурашки, как при виде змеи, развивающей свои кольца, выпрямляющейся и приближающейся к ложу спящей женщины.
Однажды вечером, когда графиня попросила ее принести не помню уж что, я воспользовался уходом Элали и той быстрой легкой поступью, которой она отправилась исполнять поручение, чтобы сказать несколько слов, содержавших в себе более или менее скрытый намек.
«Какой бархатный шаг! — восхитился я, глядя вслед уходящей Элали. — У вас, госпожа графиня, на редкость услужливая и приятная, как мне кажется, горничная. Не разрешено ли мне узнать, где вы ее нашли? Эта девушка, случайно, не из В.?»
«Да, она превосходная служанка, — глядясь в то же время в маленькое ручное зеркальце, оправленное зеленым бархатом с отделкой из павлиньих перьев, равнодушно отозвалась графиня с высокомерным видом, который всегда бывает у человека, когда он занят совсем не тем, о чем с ним разговаривают. — Я чрезвычайно довольна ею. Она не из В., но сказать вам — откуда, не могу. Если это вас интересует, справьтесь у господина де Савиньи, доктор: это он привел мне ее вскорости после свадьбы. Она служила — объяснил он, представляя ее, — у одной его кузины, та умерла, и девушка осталась без места. Я взяла ее без рекомендаций и не раскаиваюсь. Как горничная она совершенство. Я не знаю за ней никаких недостатков».
«Зато я знаю один, госпожа графиня», — возразил я с напускной серьезностью.
«Да? Какой же?» — полюбопытствовала она с томным безразличием к предмету разговора и по-прежнему смотрясь в зеркальце, где усиленно изучала свои бескровные губы.
«Она слишком красива, — ответил я, — поистине слишком для горничной. Придет день, и у вас ее похитят».
«Вы полагаете?» — бросила она, все так же смотрясь в зеркальце и с полным равнодушием к моим словам.
«И возможно, в нее влюбится порядочный человек вашего круга. Она достаточно хороша, чтобы вскружить голову герцогу».