Дьявольский остров
Шрифт:
– Пошел, – сквозь зубы сказал ему рыжебородый.
Помощник коменданта, солдаты и Стайнкукер один за другим вышли из прачечной.
Комендант еще раз бросил взгляд на мертвого Хомутаря.
– Приступайте к своим обязанностям, господин Шпильковский, – сказал он и тоже покинул душное влажное помещение.
Слова коменданта военфельдшер понял и без переводчика.
На ужине, который состоял из травяного чая и куска серого хлеба, к Альберту Валерьяновичу подошел Бронислав.
– Ну, замаялись мы, – сказал он,
– Я тоже замаялся – инспектировал прачечную. Завтра займусь баней. Послезавтра – кухней. Юного разведчика я возьму к себе в помощники. Никанора буду подключать в крайних случаях, а тебя – нет, чтобы комендант и особенно его помощник ничего не заподозрили.
– О, хорошее известие, у нас есть доступ и к продуктам, и к одежде, – обрадовался краснофлотец.
– И даже к мылу, – к ним подошел Капитонов.
– А на хрен оно тебе? – спросил Бронислав.
– Ну как? Чтобы мыться…
– Я имею в виду, зачем его с собой брать?
– С собой и не надо, а вот выменивать на что-нибудь можно, – объяснил хозяйственный Капитонов.
– Ладно, ребята, пойду-ка я полежу немного, – сказал Альберт Валерьянович. – А то уж больно утомился.
– Я тоже, – краснофлотец допил чай и отдал кружку дежурному.
– А ты от чего так устал? – спросил военфельдшер у Бронислава, когда они остались один на один.
– Хоронили Хомутаря. Земля мерзлая, еле выдолбили яму.
– Сам сделал, самому и убрать пришлось, так?
Бронислав промолчал.
– Я против самосудов.
– Все знают, что он предатель. Из-за него столько людей погибло.
– Доказательств-то нет, – настаивал Шпильковский.
– Есть, – упрямо возразил Вернидуб, – с нами копал могилу тот самый комиссар, о котором ты, Альберт Валерьянович, говорил. Он рассказал, что видел дело Хомутаря, там все про него написано.
– Но ты же всего этого не знал.
– Знал. Сердце красного капитана не проведешь. – Бронислав ударил себя кулаком в грудь. – Да и Пудовкин мне рассказывал.
– Пудовкин тоже приврать горазд. Ему если человек не нравится, он всякого насочиняет. Ты лучше держался бы от него подальше, – посоветовал военфельдшер, – за место старосты он человека на тот свет отправит.
– А что мне с ним, детей крестить? – эмоционально отреагировал краснофлотец. – Я с ним стараюсь не сталкиваться. Просто его рассказ удивительным образом совпал с рассказом Стайнкукера.
– И про кого тот комиссар еще рассказывал? – поинтересовался Альберт Валерьянович.
– Да ни про кого. Так, зубы заговаривал, хитрый, сын израилев. Так и хотелось его киркой по горбу огреть и положить рядом с Хомутарем. Терпеть не могу комиссаров. Им бы только револьверами перед строем махать. Человек чуть ошибется, они уже политику шьют, дело раздувают вплоть до расстрела. Жалко, солдаты близко стояли.
– Ты, Бронислав, не пори горячку, а то сам нарвешься на неприятности. Вместо воли в карцере окажешься, и я тебя оттуда не вытяну.
– Да раздражает все, не могу уже, – тяжело вздохнул Бронислав. – Успокоительного бы. Спирту там или валерьянки, – уголками губ усмехнулся он.
– Валерьянки, говоришь… Издеваешься…
– Да нет, я серьезно, Валерьяныч. Завтра, если распогодится, пойдем с сапером записываться на работу. Он тоже ходит злой, как медведь-шатун. Хоть свободы чуть-чуть глотнем. А я море увижу. Уже целую неделю штормит, никого на работу не берут. С тоски тут издохнешь совсем.
– Надо держаться, – вздохнул Альберт Валерьянович.
Шпильковский в душе осуждал убийство Силантия, но для себя он решил списать это на очередной ужас войны.
Наступило время отбоя, и в бараке выключили свет. Кольцо тусклого света оставалось только вокруг «буржуйки». Те из военнопленных, которые не хотели спать, собрались вокруг печки, чтобы потравить байки. Но большинство заключенных лагеря побрели к своим нарам…
7
В воскресенье утром над островом заунывно бил колокол. Жители маленьких поселков и отдельно стоящих усадеб надевали праздничные костюмы и отправлялись в единственную лютеранскую кирху, сложенную из красного кирпича. Ее высокая башня с острым пиком, словно острие морского кортика, казалось, вот-вот вспорет брюхо нависающей над островом туче или проколет огненный шар солнца, если день выдавался погожим. Военнопленные красноармейцы, призванные в ряды РККА из центральных и восточных областей СССР, попавшие на работу к «хозяину», жившему недалеко от лютеранского храма, застывали в удивлении. Такой архитектуры, такой красоты собора и ухоженности прилегающей территории вокруг они никогда не видели. Церкви в России стояли заколоченные, обшарпанные. В монастырях, в лучшем случае, располагалась какая-нибудь артель или коммуна, в худшем – лагерь для уголовников и врагов народа.
А здесь среди местного населения наблюдалось почтительное отношение к вере, что внушало военнопленным уважение и даже восхищение. И это несмотря на то, что в армии политруки вещали, что религия служит только лишь для одурманивания народа. Некоторые заключенные лагеря на Аландах просили своих хозяев сводить их после работы в этот диковинный дом Бога. Кое-кто украдкой, как умел, молился. Ведь они были христиане, а Бог один.
В воскресенье на работу местные жители брали военнопленных крайне редко, только в экстренных случаях. Этот день они традиционно посвящали отдыху и своей семье.
Однако именно в это погожее воскресное утро командир отделения саперов Никанор Капитонов и капитан тральщика Бронислав Вернидуб ехали в санях с верхом, украшенных родовым гербом барона Нурденшёльда. Сани, запряженные тройкой соловых коней, мчались по живописной дороге, что бежала между холмами.
– Эх, словно на русской тройке катаемся, – вырвалось у Никанора, – только вот глянешь на этот пик и понимаешь сразу, что это не Россия.
– Отчего же, я в Ленинграде видел лютеранскую кирху, – спокойно сказал Бронислав.