Дьявольский рай. Почти невинна
Шрифт:
– Ты слишком высокого о себе мнения, – буркнула я, с новым энтузиазмом бросаясь в игру.
После ужина мы все отправились на «Ласточку», и, по сестринской убедительной просьбе, я рассказала ей все, кроме самого главного, заменяя факт нашей с Альхеном интимнейшей близости фактом его нездоровой заинтересованности маленькими рыжими девочками.
Под вечер, впрочем, отдыхая от отца перед видиком в соседней комнате (Цехоцкие на работе), ход моих грустных мыслей переменился. С зеленым маячным лучом, неутомимо скользящим по пестрым обоям, мы тихо договорились, что главное все-таки – это мои оргазмы.
А разве может быть иначе?
Tag Neunzehn (день девятнадцатый)
Утром меня у моря никто не порадовал своим вдохновляющим присутствием (поэтому и запись
После обеда, правда, было сделано приятное открытие: он там. Но приятным был лишь факт. На меня не было обращено ни одного взгляда, ни одного кивка, и лишь красивая хищная спина отвечала мне все эти трагические часы. Но апогеем несчастья стал момент, когда он, проходя в миллиметре от моих коленей, ровный, как танцор, гордый, как фараон, даже не глянул, даже не бросил бодрящим теплом из-под зловещих стекол темных очков. И я, сквозь гущу недоумевающих чувств, услышала лишь одно, едва-едва продравшееся ко мне – «прости, Адора». Глубоко в подсознании, слабый отклик на мои сумбурные мольбы, ставшие в момент его максимальной близости одним сплошным воем.
Tag Zwanzig (день двадцатый)
Думаю, что, доведя свою сумбурную повесть до этой главы, я имею право объявить своего рода начало третьей части. Именно тут, именно с этого июньского дня расползается мрачное темное пятно в моей приморской жизни, которому по всем правилам суждено было исчезнуть, но которое совершенно внезапно переросло в черную траурную ленту моего глубокого несчастья, моей негаснущей аж по сей день скорби и невыразимых, чересчур сложных для описания душевных терзаний.
Закончился еще один этап моей имрайской жизни. Мне упорно не верилось, что прошло уже двадцать дней с тех пор, как я сделала свой первый вдох этого бальзамического воздуха, и в девятнадцати промежутках между восходом и заходом солнца имела бесценнейшую возможность лицезреть терзания памяти моей, монстра всех моих мыслей и...
Я могу продолжать и продолжать. Меня несет, как бурный горный поток, эпитеты обрушиваются на меня водопадом Учан-Су. Моя любовь, Альхен, самая сильная в мире. Она сильнее любви, доводящей до безумия. Мой рассудок слишком плотно наполнен тобою, чтоб перегнить в безрассудство. Моя любовь сильнее любви самоубийцы, я слишком сильно люблю тебя, чтобы просто так умереть, я не способна позволить холодному безликому несуществованию забрать у меня твой горячий образ, разбить воспоминания. Я счастлива! Я счастлива, находясь под дивным теплом твоего вечного присутствия в моем разуме. Я счастлива, что ты там, что тебя так много! Я уже прошла ту фазу, лишенную взаимности любви, когда выплескиваешь всю себя, надеясь, что в соленую горечь слез будет примешан и Он. Нет! Нет! Я не рыдаю, я счастлива, я люблю тебя так сильно, что в моем сердце просто не остается места для грустных мыслей или сомнений. Чистейшая, отфильтрованная любовь, концентрированная и прекрасная! В моем сердце не вместится даже ревность; в моей памяти слишком много тебя, чтобы думать о соперницах.
В завершение этого неудавшегося пролога скажу, что каждая секунда моей жизни протекает в тесных объятиях с призрачным Гепардом, а ты всего лишь какой-то Сашка.
В шесть утра уехал в киевские дали наш мрачный Валентин, в то время как я, подло отравленная вчерашним прощальным ужином, потела и злилась в своей кровати. Наказание за лютое (действительно лютое) обжорство. По всей видимости, майонез был не первой свежести, или эти рыбные палочки оказались не совсем рыбными. Отец полночи провел в сортире, а я, терзаемая чем-то непонятным, не заснула до тех пор, пока не поняла, что, во-первых, без Валентина уже некому будет сидеть с малой Манькой, когда компания свалит в Ялту, и, во-вторых, у меня, оказывается, дико болит живот. После этого я, по всей вероятности, уснула.
Проснувшись этим утром, я была, тем не менее, необычайно счастлива видеть в уме бедного папашку, следящего одновременно за тремя девицами разных возрастов и характеров, но одинаково сильно нуждающихся в зорком глазе.
Впрочем, арестантом № 1 по-прежнему оставалась ваша Адора.
Nach Mittag
После обеда, развлекшего меня зимними мотивами белесой и редкостно невкусной рисовой
Настроение заметно переменилось. Я прямо-таки чувствовала курортную (если вы поняли) обнаженность ее безмужевой спины. Так бы ежилась и я, окажись на невозможную неделю в Имрае без отца. Мы гуляли теперь только вместе, оставляя Маньку с дедушкой.
Мирося шла, немного прижимаясь ко мне, так и норовя шмыгнуть со всей шустростью, позволенной ее комплекцией, мне под руку. Она напоминала мне молодого хищного зверька, впервые вышедшего на охоту со старшими: настороженным и лукавым взглядом она стреляла в прохаживающуюся курортную толпу.
После отъезда мужа она тут же перестала горбиться, сделалась намного приветливее (во всяком случае по отношению ко мне). Мы гуляли по бетонной набережной, мило и по-женски болтая, то и дело смущенно и кокетливо поглядывая на мимо проходящих. Я была откровенно поражена: никогда в жизни я не встречала человека, более женственного и хрупкого, чем она. Мирослава была женщиной с ног до головы. Как трогательно она реагировала на свою самостоятельность! Постепенно приобщалась к открывшемуся миру, одновременно желая и пугаясь вникнуть в густую, порочную атмосферу летней Имраи.
Она воспринимала меня, как и все – почти четырнадцатилетняя девочка, у которой выросли ноги и грудь, возраст, когда, собственно, и появляются первые чувства, о которых она мне рассказывала. На вопрос, есть ли у меня кто-то в Киеве, я ответила утвердительно и необычайно правдиво описала всю картину тонкорукой невинности, меня там ждущей. Мира поняла и удивилась, что я на данный момент никого не люблю. Индиговым намеком было сказано, что она сильно заблуждается.
Так мы дошли до своих пляжей, миновали лифт ...и – навстречу нам (сестре пока невидимый) шел Альхен. Легко вскинув на плечо, он нес деревянный самурайский меч, в темных очках горело по солнцу, а то, что прикрывали черные узкие плавки, казалось еще более внушительным, чем когда-либо раньше. Между слов я улыбалась ему, пока расстояние между нами не сократилось до минимума, потом внезапно Гепард развернулся и удалился к «соборику», явно поджидая нас у первого пирса. Дальше пляжей не было, и пройти мимо мы не смогли бы.
Но тут сестрица подняла голову с «дулькой» и, увидев почти перед собой маняще улыбающегося нескромного мужчину, вцепилась мне в руку и, круто развернувшись, отчеканила:
– Так, а теперь обратно, – и, тихонько улыбаясь, повела меня прямехонько к соскучившемуся родителю.
А чуть позже начался дождь, и единственными ретировавшимися под лифтовый козырек оказались мы и Альхен с Верой и Танькой. Все остальные пляжники ринулись по домам.
Так мы и сидели, все на единственной лавочке: с одного края я, а с другого он, беспрестанно ловя возможность подмигнуть друг другу. Я говорила с Миросей, адресуя все слова ему, и получала шикарные ответы. В конце концов, мы так распалили друг друга этой тончайшей паутиной открытого флирта, что я первая потеряла над собой контроль и перед тем, как папаша успел мне это запретить – помчалась прямо под проливной дождь, шлепая по пузырчатым лужам. В конце концов, я удачно поскользнулась, и, являя собой зрелище довольно безумное (судя по выражению Мирославиного лица), по всем расчетам должна была упасть в объятия Гепарда, и упала – но когда открыла посоловевшие глаза, на меня смотрело темное и угрюмое лицо папаши, а порочным алым полотенцем оказалась наша пляжная сумка, заштопанная леской и с нефункционирующим замком. Через пару минут мы в обычном молчании шествовали по мокрому санаторию обратно на Маяк. Разговаривать со мной после ТАКОГО, разумеется, никто не собирался.
Tag Einundzwanzig (день двадцать первый)
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной.
Начался этот роковой день так же, как и двадцать предыдущих: когда мы спустились на пляж, их еще не было. Не было и черноволосой Светы, подруги балетной Алины, которая в медитативном одиночестве, ничуть меня не радующем, восседала в своей стильной юбке на родных сдвинутых лежаках. До нашего ухода так никто и не объявился, но по аналогичному с бутербродным закону, как раз, когда уже одетые и злые мы шли к лифту, нам навстречу выкатались Вера с Танькой. Единственным утешением было то, что Альхена с ними не оказалось.