Дыхание богов
Шрифт:
– На работе тебе никогда не хватало смелости заявить о себе.
– Ты помнишь, с кем я работал? Это были просто убийцы. Они грызли друг другу глотку, чтобы выслужиться перед начальником. Я не желал участвовать в этой игре.
– Поэтому все грызли тебя. Твоя территория становилась меньше с каждым днем.
– Ладно, я никогда не был бойцом, я не мог ни защитить себя, ни вызвать чью-то симпатию, ни захватить чужую территорию. Ты не любишь меня именно за это?
– И за это тоже. Но хуже всего то, что ты считал свою слабость некой разновидностью доброжелательного отношения к окружающим. Но мне ты можешь не морочить голову. Я слишком хорошо тебя знаю. Ты просто-напросто трус.
– Замечательно. Ты вынес мне приговор, теперь ты меня казнишь. Убьешь меня? Ты прекрасно понимаешь, что нам
Вдруг он дает мне пощечину. В ответ я бью его кулаком. Он прекращает драку.
– Почему ты сделал это? – спрашиваю я.
– Это наказание за трусость. Давай ударь еще, и я уничтожу себя. И ты уничтожишь себя. Речь идет не о том, чтобы победить, а о том, чтобы заплатить по старым счетам.
Он снова кидается на меня и пытается ударить. Я уворачиваюсь.
– Мерзавец, – говорит он.
– Сам мерзавец, – отвечаю я.
Он бьет меня под ребра так, что у меня перехватывает дыхание. Я даю сдачи. Он разбивает мне губу. Я бью его в челюсть. Мы катаемся по земле. Удары становятся все сильнее.
Я жесток к себе больше, чем был, например, к Раулю. Я бью, чтобы сокрушить. Я одерживаю верх, и в тот момент, когда я собираюсь размозжить череп противника, меня на секунду посещает сомнение. Как Теотима, во время боксерского поединка. Как Освободителя во время осады столицы орлов. Я не испытываю к нему ненависти. Я не испытываю к себе такой ненависти, чтобы уничтожить себя.
Мы встаем, поддерживая друг друга.
– Видишь, теперь я защищаюсь. Я не позволяю оскорблять себя.
– Ты так ненавидишь меня? – спрашиваю я, ощупывая разбитую губу.
– Ты даже представить себе не можешь как.
– По крайней мере, мы должны выяснить все до конца. Выкладывай все как есть. Я больше не хочу драться.
Я протягиваю ему руку. Он смотрит на нее, но медлит пожать. Он долго смотрит мне в глаза. Мне кажется, он еще не готов стать моим другом. Я продолжаю протягивать ему руку в знак добрых намерений. Мне кажется, что проходит много времени, прежде чем он медленно поднимает свою руку и пожимает мою.
– Ну и что мы будем делать? – говорит он, отпуская мою руку.
Я озираю нашу тюрьму.
– Мы должны выйти отсюда вместе, мы приговорены к сотрудничеству.
– Самое забавное, что я, пожалуй, впервые склонен доверять себе, – отвечает он.
– Все-таки, чтобы попасть сюда, нам пришлось пройти немало испытаний. – Я начинаю говорить «мы». – Никто еще не был здесь до нас. Мы в одиночку оседлали Пегаса. Мы были одни, когда встретили циклопа.
– Верно.
– Значит, мы не такое уж ничтожество. Рауль, которым мы так восхищались, не смог этого сделать.
– Даже Эдмонд Уэллс, даже Жюль Верн потерпели поражения там, где мы дошли до цели.
– Даже Афродита. Даже Гера. Все они опустили руки. А мы… мы смогли это сделать. У НАС ПОЛУЧИЛОСЬ!
Он странно смотрит на меня.
– Знаешь, что мне больше всего нравится в тебе? Меня застает врасплох это «ты». Я должен был
сказать это первым. Он опередил меня.
– Нет. Расскажи.
– Твоя скромность. Зевс признал это: чтобы разгадать загадку, нужно быть смиренным.
– А знаешь, что я больше всего люблю в тебе?
– Ты не обязан хвалить меня в ответ.
– Твою способность все подвергать сомнению, докапываться до сути. Как быстро мы прекратили нападать друг на друга и принялись искать решение!
– Хорошо. Мы в тюрьме, и мы выйдем отсюда вместе, даже если Зевсу нужен только один. Идет? – спрашивает он.
– «Ты и я. Вместе против идиотов». Это ни о чем тебе не напоминает?
Пароль танатонавтов взвивается в моем мозгу, как знамя, которое некогда принесло мне удачу.
– «Любовь – как шпага, юмор – как щит», – добавляю я.
Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на ключ. Мне даже не приходится говорить, мне кажется, что мы можем общаться при помощи телепатии.
Я подсаживаю его, он лезет наверх так же неловко, как это сделал бы я. К счастью, он не очень тяжел. Я почти без сил, но мне все-таки удается удерживать его.
Он нашаривает опору, цепляется за верхние прутья и наконец ему удается столкнуть ключ вниз.
Вдвоем мы вставляем его в замок и поворачиваем.
Замок падает, мы свободны.
– Пойдем вместе, и будь что будет, – предлагаю я. Мы вдвоем стоим перед Зевсом.
Царь богов с удивлением смотрит на нас.
– Я же сказал, что должен остаться только один, – напоминает он.
– Теперь либо мы оба, либо никто, – отвечаю я. Зевс наклоняется вперед. Мои слова развеселили
его.
– Интересно, по какому праву вы, маленький ученик, оспариваете законы Олимпа?
– Потому что я люблю его больше, чем вас, – отвечает мой двойник.
– Жаль. В таком случае вы вынуждаете меня…
Царь богов хватает молнию и, прежде, чем я успеваю вмешаться, превращает в кучку дымящегося пепла мое другое «я». А может быть, меня?
– Браво. Ты прошел испытание. Теперь я хочу показать тебе дворец.
Мы снова спускаемся, Зевс открывает левую дверь.
– Чтобы как следует понять то, что я тебе покажу, – говорит он, – хорошенько запомни: главная задача Вселенной – быть местом, где разворачивается представление, которое развлекает богов.
109. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ: ГЛАДИАТОР
«Чего хочет народ? Хлеба и зрелищ». Эти известные слова – свидетельство того, что в Древнем Риме игры, проходившие на арене цирка, были событием чрезвычайной важности. Люди съезжались со всего мира, чтобы увидеть гладиаторов. В день открытия Колизея в жертву было принесено не только множество людей, но и бессчетное количество львов, специально для этого привезенных с Атласских гор. Колизей был оборудован системой подъемников, которые поднимали и опускали хищников, гладиаторов и декорации.
Нередко «спонсорами» представлений выступали политики, стремившиеся повысить свою популярность.
Рано утром гладиаторы завтракали в огром ном зале, куда допускалась публика. Зеваки даже могли пощупать их бицепсы. Зрителям так было удобнее заключать пари. Гладиаторы были скорее тучными, чем мускулистыми, жир позволял им перенести больше ран, прежде чем погибнуть. Режиссеры, специализировавшиеся на гладиаторских боях, организовывали поединки, ставя маленького и увертливого в пару с неповоротливым тяжеловесом или несколько противников против одного, исключительно способного. Историки подсчитали, что в живых осталось не более 5% гладиаторов. Они становились популярнейшими личностями, получали свободу и богатство.
Между полуднем и двумя часами дня для того, чтобы зрители могли расслабиться, устраивали «Meridioni», публичные казни. Режиссеры старались, чтобы и уголовников казнили как можно более жестоко и зрелищно. Во время этой «интермедии» разносчики ходили между скамьями и торговали едой.
После перерыва возобновлялись гладиаторские бои.
Вечером, после того как проигравшие были добиты, зрители могли намочить хлеб в крови побежденных, перенасыщенной мужской энергией, – считалось, что это возбуждает чувственность.
Популярность римского цирка была так велика, что во многих других городах Италии также были спешно возведены цирки. Менее богатые города, которые не могли покупать атласских львов, довольствовались альпийскими медведями или, в крайнем случае, быками.
Однако казни с участием медведей и быков создавали некоторые проблемы – они длились намного дольше. Эти животные не привыкли охотиться на человека, поэтому они лишь ранили его вспарывали бок но не убивали.
Интересно, что первые христиане не выступали против подобных представлений и не сочувствовали гладиаторам. В нескольких текстах, осуждающих это зрелище, оно называется просто «бессмысленным развлечением».
Напротив, театр подвергся однозначному осуждению как нечестивое занятие. Актеров, и мужчин, и женщин, приравняли к проституткам. Перед смертью над ними не совершали соборования. Их не хоронили на христианских кладбищах.