Дыхание розы
Шрифт:
— Я тоже, но речь идет лишь о замене.
— Видите ли, Аннелета, несмотря на нападки, совершающиеся почти повсеместно в адрес Церкви, монастыри, в которых мы можем спокойно жить, работать, делать, решать, оказывают женщинам огромную услугу.
Аннелета покачала головой, не соглашаясь:
— Нет, это услуга, которая лишь подтверждает неумолимую реальность: за монастырскими стенами мы пользуемся ничтожными правами. Некоторым, как вы, более обеспеченным, чем другие, посчастливилось выйти замуж за человека чести, питавшего к вам уважение и подлинную любовь. А другие? Какая участь ждала их? Я с вами согласна, за свободу надо платить, как и за все остальное. Но все же я готова предложить высокую цену, чтобы получить ее. Мое мнение не имело никакого значения, и никто, особенно мой отец, не считался с ним. Некрасивая бесприданница, засидевшаяся в девицах… Мне оставалось либо заниматься детьми моего брата, врача… плохого врача, но мужчины, либо уйти в монастырь. Я выбрала меньшее унижение.
— К сожалению, я согласна с Аннелетой, — раздался сзади высокий голос.
Аннелета и Элевсия обернулись одновременно. Перед ними стояла смущенная Берта де Маршьен. Казалось, ее высокомерие куда-то исчезло.
— Берта…
— Я стучала, матушка, стучала несколько раз. Никто меня не услышал, и я вошла. — Берта добавила скороговоркой: — Я уловила лишь конец вашего разговора.
Берта сжимала руки, и у Аннелеты мелькнула мысль, что никогда прежде она не видела, чтобы экономка хоть на мгновение утратила свой надменный вид святоши.
— Что происходит, матушка? У меня такое впечатление, что мир вокруг нас рушится… Я не понимаю, что замышляется.
— Мы пребываем в таком же недоумении, как и вы, дочь моя, — несколько сухо ответила аббатиса.
Приоткрыв рот, экономка, казалось, подыскивала слова:
— Я знаю, что вы совсем не любите меня, вы, матушка, Аннелета и другие. Мое сердце обливается кровью, но все же я понимаю, что в этом есть и моя вина. Я… Это так ужасно осознавать, что тебя никогда не ждали, не желали. В моем возрасте я по-прежнему не знаю, что ужаснее: признаться в этом другим или самой себе. Бог всегда был моей опорой. Он принял меня. Клэре стал моей единственной обителью, моей тихой гаванью. Я признаю… Ваше назначение, матушка, вызвало у меня зависть и злобу. Я вбила себе в голову, что мое старшинство и безупречная служба позволят мне занять место аббатисы, нет, хуже… что оно было предназначено мне. Несколько дней назад я поняла, что ошибалась в своих способностях. Я почувствовала себя такой безоружной, такой невероятно слабой, когда произошли эти события, заставшие нас врасплох, и я вам бесконечно признательна мадам, что вы стали нашей матушкой.
Это удивительное доказательство покорности нелегко далось Берте де Маршьен. Элевсия протянула к ней руку, но Берта отрицательно покачала головой. Она облизнула губы и продолжила:
— Я хочу вам помочь… Так надо. Я подозреваю, что вы питаете ко мне недоверие, я это чувствую. Но я не сержусь на вас, я этого заслуживаю.
— Берта, я…
— Оставьте, матушка, позвольте мне закончить. Я этого заслуживаю, поскольку трусливо солгала, чтобы не… потерять лицо. Мне нет оправданий за то, что я побоялась вызвать у нас недовольство. Нет, мной двигала гордость.
Аннелета не решалась вмешиваться, понимая, что эта исповедь обращена не к ней. Прежде чем продолжить, экономка тяжело вздохнула:
— Я… Несколько дней назад я потеряла ключ от вашего несгораемого шкафа, отданный мне на хранение. По крайней мере, в тот момент я именно так и думала. Я жила в страхе, что вы потребует ключ, дабы удостоверить какой-нибудь документ. Я всюду его искала. Я не понимала, как этот длинный толстый кожаный шнурок, на котором висел ключ, мог соскочить с моей шеи. Через четыре дня я нашла ключ на дне маленького дорожного несессера, стоящего под моей кроватью…
Ошеломленные Элевсия и Аннелета не спускали с Берты глаз.
— Я почувствовала огромное облегчение и не сразу поняла, что здесь было что-то не так.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила Элевсия, опасавшаяся, что ответ ей уже известен.
— Я дважды перебирала содержимое моего маленького сундучка, решив, что шнурок порвался и ключ соскользнул вниз. Но узел на кожаном шнурке был цел. Теперь я уверена: ключ украли, когда я спала, а затем сунули в первый попавшийся тайник.
— Плохой тайник, поскольку вы уже смотрели в нем, — отозвалась Аннелета.
— Нет… Нет, что вы, сестра моя! Идеальный тайник. Какой жалкой трусихой считает меня убийца! Вероятно, она догадывается, что я перевернула всю свою каморку, кровать, коробку со штопкой… Она сделала ставку на мое самодовольство, уверенная, что я, найдя ключ, испытаю такое облегчение, что ни за что не признаюсь в своей некомпетентности. Я виновна в гордыне… Но если это чудовище считает меня трусихой, она глубоко ошибается.
Дом инквизиции, Алансон, Перш,
ноябрь 1304 года
Аньес впала в оцепенение вскоре после того, как тщательно разжевала горький шарик, с трудом заставив себя проглотить горькую слюну, наполнившую ее рот. Постепенно своего рода сон наяву вытеснил кошмар, с которым у нее больше не было сил бороться. Она безвольно соскользнула по стене на землю.
Она забилась в угол маленькой темной и сырой комнаты, пропахшей экскрементами и свернувшимся молоком. Она забилась в угол, присев на илистую землю, которая пачкала зловонной зеленоватой грязью низ ее слишком легкого платья, ее лодыжки, ее икры. Она забилась в угол, вглядываясь в темноту, пытаясь разгадать долетавшие до нее звуки. Раздавались грубые окрики, взрывы безумного смеха, крики, перераставшие в отчаянные вопли. Потом наступила своего рода тишина ужаса. Она забилась в угол, стараясь слиться с камнями стены, надеясь распластаться на них, чтобы окончательно исчезнуть. Шаги, остановившиеся за низкой дверью, казавшейся такой толстой. Восклицание:
— По крайней мере, похоже, что она, эта баба, весьма аппетитна и на нее приятно смотреть!
— Она была такой, но выглядела как оборванка, когда я приволок ее сюда из процедурной комнаты.
— Ступайте. Ее надо привести. В конце концов, женщин легче тащить, чем мужчин, когда они теряют сознание.
Раздался такой знакомый скрежет открываемого замка. Но Аньес не сделала ни одного движения. Она плыла, убаюкиваемая каким-то густым туманом.
— Вставай, женщина де Суарси! — прорычал один из мужчин, вошедших в камеру. — Вставай, слышишь?
Как было бы хорошо остаться здесь, сидя в этой зловонной грязи… Но какой-то инстинкт подсказал Аньес, что ей необходимо скрывать причину своего равнодушия. Флорен не должен был узнать, что она парит вне своего тела после того, как разжевала коричневый шарик. Ей удалось встать на четвереньки, а затем выпрямиться. Она шаталась из стороны в сторону, словно пьяная. Один из зубоскаливших мужчин сказал:
— Да тебе надо еще меньше, чем моей, чтобы улететь на седьмое небо!
Другой мужчина выразил свое одобрение неприличным смехом, смысла которого Аньес не поняла. О каком небе они говорили? Тело Аньес отяжелело от приятной истомы, и им пришлось тащить ее по коридору. Стражник, тот, который смеялся, заявил: