Дым и зеркала

Гейман Нил

Внизу, очень далеко, в заливе, я увидел людей-лягушек, качавшихся на волнах, словно мертвые; это длилось несколько секунд, а потом они закружились и прыгнули, и один за другим исчезли под водой.

Кто-то завопил. Это был бармен с лисьими волосами, пучеглазый торговец алюминиевым сайдингом. Он смотрел в ночное небо, на проплывавшие по нему и закрывавшие звезды тучи, и вопил. В его крике были гнев и разочарование, и это меня напугало.

Он поднял нож, пальцами стряхнул с рукоятки снег и вытер с лезвия кровь о свое пальто. И посмотрел на меня. Он плакал.

— Скотина, что ты с ней сделал?

Я мог бы сказать ему, что ничего ей не сделал и она все еще там, на страже, в глубинах океана, но я не мог говорить, а мог лишь рычать, и скулить, и выть.

Он продолжал плакать. От него разило безумием и тоской. Он поднял нож и бросился на меня, а я отступил в сторону.

Некоторые не могут приспособиться даже к незначительным переменам. Бармен пронесся мимо — и упал с утеса, в ничто, в пустоту.

В лунном свете кровь кажется черной, не красной, а следы, что он оставил в том месте, откуда упал, и ударился, и покатился, были черными и темно-серыми. Когда наконец он замер на льду у изножья утеса, из моря появилась рука и утянула его, с мучительной медлительностью, во тьму глубин.

Кто-то поскреб мне затылок. Это было приятно.

— Чем она была? Просто картинкой, олицетворением богов Пучины, сэр. Фантом, призрак, если хотите, присланный из бесконечных глубин, чтобы ускорить конец мира.

Я ощетинился.

— Нет, теперь все закончилось — на время. Вы ее растерзали, сэр. А ритуал — особая вещь. Трое из нас должны стоять вместе и произносить священные имена, в то время как будет литься невинная кровь, орошая землю у наших ног.

Я посмотрел на толстяка и протяжно завыл. Он сонно похлопал меня по загривку.

— Понятно, что она не любит вас, мой мальчик.

В материальном смысле слова она едва ли существует в этом измерении.

Снег снова пошел. Костер начал затухать.

— Ваша сегодняшняя трансформация, должен признать, неожиданная — прямой результат того же небесного расклада и лунных сил, превративших сегодняшнюю ночь в чудесную ночь, в ночь, что вернула из Пучины моих старых друзей…

Он продолжал говорить своим низким голосом, и, возможно, рассказывал важные вещи. Но я никогда о том не узнаю, потому что во мне взыграл аппетит, и от сказанного остались лишь тени смыслов; меня больше не интересовали ни море, ни скалы, ни этот толстяк.

В лесу за лугом я заприметил оленей: я чуял их запах в зимнем ночном воздухе.

А я ведь очень проголодался.

Когда пришел в себя ранним утром следующего дня, я был гол, а возле, на снегу, лежал наполовину съеденный олень. По его глазу ползла муха, а язык вывалился из мертвого рта, и вид был забавный и жалостный, как на карикатуре в газете.

В том месте, где у него вспорот живот, снег окрасился во флюоресцентно-красный цвет.

Мои лицо и грудь были в липком кровавом месиве. А расцарапанное горло саднило и жгло; но к следующему полнолунию это пройдет.

Откуда-то издалека светило солнце, маленькое и желтое, зато небо было синим и безоблачным, а ветра не было совсем. До меня доносился рокот моря.

Мне было холодно, и я был гол, окровавлен и одинок. Как хорошо , подумал я, что такое случается в самом начале со всеми. А у меня бывает только раз в месяц.

Я смертельно устал, но должен был держаться, пока не найду пустой сарай или пещеру, где мог бы пару недель отлежаться.

Низко пролетел ястреб, и что-то свисало из его когтей. На мгновение он завис надо мной, и к моим ногам упал маленький серый кальмар. Ястреб улетел, а кальмар лежал неподвижно, со всеми своими присосками.

Я воспринял его как предзнаменование, но хорошее или дурное — не знал, да мне это было и не важно; я повернулся спиной к морю и призрачному Иннсмуту и двинулся вперед, к огням большого города.

Вервольф

Слушай, Талбот, моих людей убивают , голос его рокотал в телефоне. Узнай, кто, почему и останови их. — Как? — я спросил. Да как угодно, сказал он. Но мне б не хотелось еще о них слышать. Ну, ты меня понял. Да, я понял. Так меня наняли. То было, представьте, в двадцатых двадцатого века, на Венис-бич, в городе ангелов. Гар Рот владел бизнесом в той части мира: стимуляторы, стероиды и колеса, все, чем можно закинуться. Загорелые парни, те, что в трусах в облипку, и пышнотелые девки, любители экстрима и групповухи, все обожали Рота. У него была дурь. И крыша в полиции, дел его не замечавшей; и весь пляжный мир, от Лагуны до Малибу, был у него в кармане; на его танцполе парни и девки делали что хотели. O, город тот поклонялся плоти, их плоти. Они веселились. День ото дня. Обкуривались, закидывались, тащились, а музыка была такой громкой, что до костей пробирала, и так и было, когда все началось, по-тихому. Разможженные черепа. Тела изорваны в клочья. Криков никто не слышал из-за тяжелых ритмов и шума прибоя: В тот год все вновь слушали хеви-метал. Кажется, с дюжину мертвых тел приняло море, с утра пораньше. Рот вначале подозревал конкурентов. Он выставил больше охраны, в воздухе, на земле и на море, но все повторялось снова и снова. И камеры слежения ничего не дали. Никто не имел понятия, что это было. А тем временем руки-ноги кому-то отрывало, сносило головы с плеч, из пышных грудей выдирались силиконовые прокладки, а на песке валялись ссохшиеся от стероидов яички, словно крошечные обитатели моря, оставшиеся без воды. Рот был уязвлен: в его владениях непорядок, вот почему позвонил. Переступив через спящих милашек обоего пола, Я похлопал его по плечу. Но моргнуть не успел, как дюжина стволов нацелилась в грудь и голову. И тогда я сказал: Эй, я не монстр. Во всяком случае, не ваш монстр. Пока. И протянул визитку. Талбот, — прочел он. Вы тот, с кем я говорил? Ну да, — я ответил жестко, — а у вас проблемы, и некому их решить. Я предлагаю сделку: я решаю проблему. А вы отстегнете бабки, еще и еще — сколько скажу. Рот ответил: Конечно, мы ведь договорились. Сколько скажешь. Заметано. Что до меня, я думаю, это мафия, евроевреи либо китайцы. Ты не боишься? Нет, я ответил. Я не боюсь. Было мне жаль отчасти, что славных деньков не застал я: Не так уж много их было, тех, кто у него веселился. А если взглянуть поближе, не столь уж они аппетитны, как издали может казаться. Сумерки стали сгущаться — и началась вечеринка. Я говорю: ненавистен мне прежде был хеви-метал. Рот отвечает, мол, думал, что ты моложе. Молодо выглядишь, в общем. Уж очень громко играют, все дрожит и трясется. Я раздеваюсь и жду, притаившись за дюной. Жду день и ночь. День и ночь. День и ночь. Какого хрена, где твои люди? Спросил он на третий день. И какого хрена плачу я? Я никого не видел, только большую собаку. Я улыбнулся. Что бы то ни было, ведь ничего не случилось, ответил. А с места я не сходил. Это еврейская мафия, точно, сказал он. Вот никогда я не верил евроевреям. И вот третья ночь настала. Луна огромна и цвет у нее кровавый. Двое играют в волнах, парень с девчонкой, Гормонов в них больше, чем дури. Она смеется, Плещет у ног волна. Это было б опасно, если б убийца сюда каждую ночь приходил. Они с прибоем играют, брызжутся, визжат от восторга. Я слух навострил (чтобы лучше их слышать), глаза мои зорки (чтоб лучше их видеть) они охренительно молоды так и счастливы, что хочется сплюнуть. Самое тяжкое для меня — чтоб за такими смерть раньше всех приходила. Первой она закричала. Диск кровавой луны висел высоко, а накануне луна была полной. Она вдруг упала в прибой, будто в яму, ее засосало. А парень прочь побежал, прозрачная струйка мочи вытекала из плавок, бежал, спотыкаясь, крича. Из воды он медленно вышел, страшный монстр из плохого кино. В руках у него девчонка. Завыл я, как воют большие собаки, и облизнулся. Монстр откусил ей лицо и бросил то, что осталось, на песок. Я подумал: мясо и химикаты, как быстро они становятся просто мясом и химикатами, лишь с одного укуса… Люди Рота туда подошли, со страхом в глазах, оружием наизготовку. Но он их хватал, рвал в клочья, швырял на песок. Потом, напряженно ступая зелено-серыми, с перепонками лапами, взвыл он. Мам, это кайф! Какая мать, я подумал, выродить может такое? А издали слышал Ротовы вопли, Талбот, ты, жопа! Талбот, ты где? Я встал, потянулся и прыгнул на лунный песок. Ну, привет, я сказал. А, псина, ответил. Сейчас я твои волосатые лапы В глотку тебе же забью. Ну кто ж так здоровается, я возражаю. Я Великое Нечто. А ты кто? Собачка, что умеет лишь тявкать? Прибью тебя, в хлам разметаю! Пшел вон, зверь поганый, сказал я. Он смотрел не мигая, глаза — две отличные трубки. Пшел вон? Ну сказал! Кто ж меня одолеет? Я, отвечаю с сарказмом. Я, конечно. Я из тех, кому это дано. Он был бледен, смущен, уязвлен, в ту минуту я чуть не начал жалеть его. Но из облака вышла луна, и я взвыл. Кожа его была рыбьей, и зубы остры, как акульи, а лапы перепончаты и когтисты, когда, зарычав, он чуть не вцепился мне в глотку. Да что ты такое? — спросил он. А еще сказал: нет, о, нет. И потом: блин, так нечестно. А после уже ни слова, да и какие слова, когда я оторвал ему руку и бросил, а она еще дергалась на песке какое-то время. Великое Нечто помчался к воде, я рванул за ним следом. Море солоно было, а кровь его жутко воняла. Я ощущал эту вонь в моей пасти. Он поплыл, я за ним, все дальше и дальше, и я чувствовал, как что-то сдавило мне грудь, словно мир весь пытался сокрушить мою глотку, и голову, мозг и все остальное, и ворочались монстры в воде, пытаясь меня одолеть, пока мы плыли до заброшенной буровой установки, куда он приплыл умирать. Должно быть, здесь он родился, на вышке той ржавой. И когда до нее добрался, уже подыхал. Я оставил его умирать, стать пищей для рыб, для коварных прионов. Мясом опасным. Но пред тем я дал ему в челюсть, а зуб, что сломал ударом, взял себе, на удачу. Тут она налетела, рвала и метала. Почему же странным кажется, что у зверя тоже есть мать? Матери есть у многих. Лет пятьдесят тому были они у всех. Она вопила и выла и голосила в неистовстве: как я мог это сделать? Рядом присев, ласкала его и стонала. А после мы говорили, пытаясь понять друг друга. То, что потом мы делали, никого не касается. Каждый из нас делал прежде такое, но что бы то ни было, страсть или схватка, сын ее мертвый уже коченел. Сцепились мы, шерсть с чешуей, я зубы вонзил ей в загривок, царапал ей спину когтями… Ла-ла-ла-ла. Какая старая песня. И вот выхожу я на берег. Рот уже там, светает. Бросаю я голову монстра, и глаза его засыпает мелкий белый песок. Вот ваша проблема, сказал я. Как видишь, ее больше нет . И что теперь? — отвечает. Теперь расплата . Так работал он на китайцев? Рот спросил. Или евроевреев? А может, еще на кого? Просто он жил по соседству , сказал я. Хотел, чтобы вы шумели потише. Ты думаешь? Он спросил. Я знаю, сказал я, в мертвые глядя глаза. И откуда он происходит? все спрашивал Рот. Я натянул одежду, измученный трансформацией. Из мяса и химикатов, шептал я. Знал он: я лгу. Но волки, они рождены, чтобы лгать. Я сел на песок, я смотрел на залив, На небо в лучах рожденной зари, И грезил о дне, когда мне умирать.

Для вас — оптовые скидки

Пинтер никогда не слышал об Аристиппе Киренском, малоизвестном последователе Сократа, который утверждал, что избежать неприятности — это высочайшее из достижимых благ; тем не менее он проживал свою бедную событиями жизнь в соответствии с этим принципом. Во всех отношениях, кроме одного (азарт при распродажах, но кто из нас вполне от этого избавлен?), он был человеком очень умеренным. Он не впадал в крайности. Речь его была правильной и сдержанной; он редко переедал, а пил достаточно для того, чтобы поддерживать разговор, и не больше; он был далеко не богат и никоим образом не беден. Он любил людей, и люди его любили. Зная все это, могли бы вы себе представить, что встретите его в грязном пабе в самом отвратительном уголке лондонского Ист-Энда, занятого заключением так называемой сделки с человеком, которого едва знал? Нет, не могли бы. Вы бы даже не поверили, что он ходит в пабы.

И до вечера одной пятницы были бы правы. Но любовь к женщине может невесть что сделать с мужчиной, даже таким бесцветным, как Питер Пинтер, а открытие, что мисс Гвендолин Торп, двадцати трех лет, проживавшая по адресу: Оуктри-террас 9, гуляет (говоря по-плебейски) с приятным молодым джентльменом из бухгалтерии, после того , заметьте, как согласилась надеть обручальное кольцо девятикаратного золота, украшенное натуральной рубиновой крошкой, и с камнем, который вполне может сойти за бриллиант (цена 37.50 фунтов), а на его выбор у Питера ушел почти весь обеденный перерыв, — может заставить мужчину совершать очень странные поступки.

Из-за своего шокирующего открытия Питер провел без сна ночь с пятницы на субботу, он метался и ворочался на кровати из-за неотвязных видений Гвендолин и Арчи Гиббонса (Дон Жуана из отдела учета), которые плыли и скакали у него перед глазами, совершая действия, которые сам Питер, если его припереть к стенке, вынужден был бы признать совершенно невозможными. Но от ревности в нем разлилась желчь, и к утру Питер решил, что с соперником следует покончить.

Утро субботы он провел в раздумьях, каким образом люди вступают в контакт с наемным убийцей, поскольку самое большее, что было ему известно, это то, что таковые не служат в торговых центрах (ибо все три участника вечного треугольника, а также, совершенно случайно, и обручальное кольцо, были оттуда), а спросить кого-либо напрямую он опасался, не желая привлекать к себе внимание.