Дым отечества(часть первая)
Шрифт:
Проваливаясь внутрь себя, в темноту, не имея более ни силы давить этот крик — не меня! — ни цели, ради которой это стоило делать, ему все же удается поймать краем ощущение смертного холода, чужой взгляд, и унести с собой эту последнюю добычу, последний вырванный у мира кусок знания: две сущности, не одна. По меньшей мере две. Герцог Беневентский выходит во двор, потом по темным тропинкам спускается к самой воде, опускается на колени, и долго, тщетно пытается оттереть руки прибрежным песком…
Над городом заполошно мечутся птицы. Там, внизу, на уровне крыш и балконов, внутренних двориков и улиц, мостов, набережных, площадей, садов, свалок, пустырей, ежеминутно случается тысяча событий, поднимающих в небо тех, кто имеет крылья. Прыгает кошка, малолетний баловник запускает камень из рогатки или пращи в воробьиную стаю, ловцы набрасывают сеть, стрелок норовит сбить чужого почтового голубя. Обычно переполох случается внизу, на мостовых и тропинках, но иногда он забирается и на крыши — то по-кошачьи ловко, то по-мальчишески нахально. А иногда наверху разыгрываются целые драмы — с перестрелкой, погоней, попытками настигнуть убийцу. Безобразие, ворчливо курлычут голуби, вновь рассевшись по уютным нагретым крышам. Безобразие, синьоры, что же вам не сидится на своем месте, зачем вас тянет на наше? Без вас хлопот полон рот — то кошка подстерегает, то мальчишка норовит опустошить гнездо, то соколы падают вниз, чтобы унести в когтях беззащитную добычу. Так нет же — нужно бегать, топать, стрелять, шуметь. Никакого уважения к голубям Вечного Города, у которых родословная подлиннее чем у половины суетливых пришельцев. В этот раз голуби не возвращаются, кружатся над улочками как дымовой сигнал. Другие бы махнули крылом, убрались бы из ставшего слишком шумным квартала, но городское небо поделено куда жестче, чем земля. Вот и майся тут, жди, пока двуногие внизу успокоятся. А двуногие внизу сами похожи на вспугнутую стаю. Только не голубиную — более яркую, более разумную. Яркий клубок на улице, ни дать, ни взять, девичья игрушка, двигается не просто так. Пестро разукрашенные люди и лошади качаются взад-вперед, закрывая от стрелков тех, кто внутри круга — нескольких таких же разноцветных, высокого человека в темной одежде, еще одного на земле. Если не присматриваться, эти двое похожи как братья… старший и младший. Если присмотреться — даже не родня. Сходное телосложение, одинаковый крой одежды. Может быть, стрелявший ошибся. Может быть, он захочет исправить ошибку. Им, бескрылым, не способным подняться в лазурь и синеву Вечного Города, невдомек, что опасность миновала, что арбалетчик скрылся, едва завидев бросившихся в его сторону солдат, а другой угрозы нет. Тот стрелок был одиночкой — и едва ли наемным браво, он слишком плохо знал лазейки, тропинки и ущелья крыш, укрытия и опасные места. Почти не знал — и все же был легким на ногу, глазастым и очень, очень удачливым: сумел уйти от более опытной погони, затеряться, раствориться в узких дворах. Его не догнали, а больше и догонять-то некого. Один из солдат наклоняется, подбирает с земли блестящий предмет длиной с предплечье, смотрит на растянутые лопнувшие шнурки. Кинжал в дорого отделанных ножнах. Кто-то его потерял, когда выпрыгивал из чердачного окошка на крышу конюшни, и потерял совсем недавно: металл отделки еще теплый, а от разорванной кожи пахнет остро и ярко. И не так уж много людей в городе могут потерять такой кинжал. И только малая горстка из них могла оказаться на здешних крышах с оружием в руках… особенно — в одиночку. А вор, вор не стал бы брать его с собой на такое опасное дело. Это думают уже не птицы, это думает солдат, глядя на эмаль, на дорогие камни, на тисненую кожу. Впрочем, это не его ума дело. Нашел, доложил — и молодец — а за пустые догадки не заплатят и не похвалят. Пока одни пытаются догнать убийцу, другие вынуждены иметь дело с последствиями. Нельзя сказать, что подобное им в новинку. Два кольца — вокруг раненого и старшего по положению. Осмотр. Стрелу можно выдернуть, решает один из старших свиты, другой пожимает плечами, глава процессии ничего не говорит. Капитан его охраны с досадой качает головой: раненый совсем плох, дай Пресвятая Дева довезти назад, до дворца. А не довезем — жди беды. Носилки, сооруженные с привычной ловкостью из плащей и древков алебард, закреплены между двумя лошадьми. С высоты птичьего полета, через зоркие, но нелюбопытные птичьи глаза все выглядит достаточно обычно: кого-то ранили, не убили, великое ли дело. Там, внизу, такое случается по десять раз на дню. Кого-нибудь убивают или покушаются, грабят или сажают в тюрьму. Совершенно непонятно, почему вдруг все эти люди, едущие медленным шагом по улицам, так встревожены. В первый раз, что ли? На углу от пестрого клубка отделяются трое и ныряют в боковую улочку. Дева Мария с младенцем, синяя, крашеный мрамор, вот она слегка выступает из стены, ахнула бы, если бы могла: тут и одному надо ехать шагом и под конские ноги смотреть, а эти понеслись, будто у них у каждого по две головы — и еще запасная третья дома для верности хранится. Прохожие не голуби, взлететь не могут, ныряют в проулки, вжимаются в стены, костеря всяческими словами проклятых голодранцев из королевства Толедского, от которых в Вечном Городе житья не стало. На улицу не выходи… Нет, самоубийц среди горожан не имеется. У них глаза есть. И глаза эти видят, что это не чьи-то наемники только что из Испаний, а люди Его Святейшества Папы. А значит, за простую уличную брань ни бить, ни убивать не полезут. Александр VI на этот счет строг — и не для того городских разбойников повывел, чтобы своими заменять. И чего так гнали, спрашивается? Добираться-то недалеко — свистнули два переулка мимо, в третий свернуть, из него на улицу побольше и много почище выбраться — и все, на месте. Небольшой двухэтажный дом, каменная коновязь снаружи… если кто к хозяину приехал — это всему свету видно, не только голубям. В этот раз еще и слышно.
— Стучите, — приказывает старший над троими. Если считать по годам, то он моложе спутников, но де Монкада — семья, и союзная, и родственная Его Святейшеству. — Хорошенько стучите. Синьор Петруччи! — горланит он сам пару мгновений спустя. Терпеливым чернявого молодого человека никак не назовешь. — Извольте выйти! «Добром, — добавляет про себя Уго де Монкада. — Потому что если не выйдете добром, то поедете с нами силой, а будете сопротивляться…». Он легко вспыхивает, этот Уго, особенно, если на пути обнаруживается препятствие. И препятствию в виде двери лучше бы убраться с дороги самому. Откройся, сезам, семечек не соберешь. Может быть, служанка слышит этот добрый совет, а может быть, ее Дева Мария надоумила, та самая, с перекрестка. Поспела.
— Синьор Петруччи! — топот по лестнице. Хозяин дома не любит шума. И кажется не очень расположен к господину де Монкада, потому что встречает его на верхней ступеньке крутой лестницы, так, чтобы папский родич вынужден был смотреть снизу вверх… на ровном полу быть бы незваному гостю на ладонь выше хозяина, а так приходится голову задирать. Толедский верзила смотрит и видит: темная мантия, темное серебро, волосы острижены коротко, лицо старого дерева, светлые глаза.
— Доброго вам дня, синьор ди Монкада… — Обращается вежливо, как к соотечественнику. Через «ди», а не через «де». — Чем обязан удовольствию принимать вас в своем доме?
— Извольте поехать со мной, — отсутствие приязни тут вполне взаимное, пожалуй. — Один из спутников Его Светлости тяжело ранен.
— У Его Святейшества и Его Светлости — лучшие врачи города. А я даже не медик. Хозяин дома, как обычно не говорит ничего, кроме правды — он доктор философии, а не медицины, и придирчивая корпорация ромских врачей никогда не принимала его в свои ряды. Да и само предложение немало насмешило бы обе стороны — и корпорацию, и синьора Петруччи. Но полгода назад, когда дальний родич Уго по глупости отсек другому родичу руку, а все ухищрения врачей не смогли остановить кровь, из гроба раненого подняла простая выдумка синьора Петруччи. И за это де Монкада был готов терпеть доктора философии на поверхности земли.
— Доктор Пинтор, — цедит, глядя перед собой, Уго, — сопровождает Его Святейшество в поездке. Доктор Торелла — с войсками в лагере. Раненый — Марио
Орсини из свиты Его Светлости. Он, вероятно, умрет, если оставить его медикам. У него дыра в груди. «А если он умрет, — загадывает про себя де Монкада, — то я тебя все-таки убью, неважно, чернокнижник ты или добропорядочный философ…» Хозяин дома морщится, как от головной боли.
— Дыра? За чем вы там опять не уследили? Чем это у вас мальчишки развлекались? В прошлый раз это была коса… Вспыльчивому молодому человеку хочется сделать что-нибудь нехорошее с синьором Петруччи прямо здесь и сейчас, не дожидаясь повода. Но приходится терпеть: ссориться с лекарем, который тебе позарез нужен — да проще убить больного своими руками.
— В этот раз — нападение по дороге.
— Так… — выдыхает Петруччи. — Куда повезли? И этот вопрос задан совсем иным тоном.
— В резиденцию Его Светлости.
— Ну хоть… — хозяина уже нет на ступеньках и «это сделали правильно» он глотает — не время. — Спускайтесь, синьор ди Монкада, я сейчас приду.
Во дворце — умеренный переполох. Вокруг вдвое больше солдат, чем обычно, и пеших, и конных. Гонцов вперед выслали сразу, так что процессию встретили, оттеснили зевак и любопытствующих в переулки, проводили до дверей, бдительно глядя по сторонам. Но слухи разлетаются вспугнутыми воробьями, несутся по улицам, ныряют под крыши, расходятся волнами от брошенного камня.
— Кого убили-то?
— Самого Чезаре Корво, говорят, папского сына.
— Да нет, вон он едет, вон, камень на берете…
— А говорили, его. Кого везут? Не видно? Зевакам и сплетникам не разглядеть, но не пройдет и часа, как они узнают, кто. Проследят, куда помчатся гонцы, кто с кем и куда ехал, с каким видом, откуда возвращался. Город вскипит котлом, под которым развели слишком буйное пламя. Потому что арбалетчик подстрелил Марио Орсини, отданного дедом в свиту
Его Светлости. Если без церемоний, заложника. И кем бы ни был скрывшийся, на нем только часть вины, а вторая на семействе Корво, потому что взяли и не уберегли.
Косвенный виновник происшедшего, Его Светлость герцог Беневентский, старший — уже год с лишним как старший сын Его Святейшества Папы Александра беседует в дальних покоях с капитаном своей охраны Мигелем де Кореллой. Свитские и прислуга предусмотрительно разбежались, услышав о происшествии и узнав, что герцог вернулся в резиденцию. Все они прекрасно знают, что их позовут, когда будут нужны, а попасться Его Светлости под дурное, да что там, предельно дурное, хуже не придумаешь, настроение — Боже, упаси… И ведь, скорее всего, ничего не сделает, но страшно до одури.
— Хорошо бы точно знать, в кого они стреляли, — говорит Корво.
Собеседник, неизменный спутник и доверенное лицо, задумчиво кивает. Хорошо бы — и точно — знать уже сейчас. Потому что стрелок мог ошибиться, выбрав мишенью мальчишку, вечно лезущего вперед при молчаливом попустительстве герцога, да к тому же — мальчишку, носящего черное и белое, в подражание Его Светлости и так же подбирающего себе лошадей. А мог и не ошибиться, а попасть ровно в того, в кого и хотел. Простое убийство — или попытка вызвать смуту?