Дьюма-Ки
Шрифт:
— Десять. — Я кивнул и покатил Элизабет в зал, где находился шведский стол. Толпа по-прежнему следовала за нами. Мэри Айр принялась что-то записывать. Илзе взяла меня под руку, улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. Вновь появилось ощущение, что я во сне. И сон этот в любой момент может покатиться под уклон, чтобы обернуться кошмаром.
Элизабет радостно вскрикивала, глядя на «Я вижу луну» и цикл «Дьюма-роуд», но вот когда потянулась руками к «Розам, вырастающим из ракушек» — будто собиралась их обнять, — у меня по коже побежали мурашки. Она опустила руки, посмотрела на меня поверх плеча.
— Это сущность. Сущность всего этого. Сущность Дьюмы. Вот почему те, кто живёт здесь, не могут покинуть остров. Даже если их головы уносят их
— Спасибо, Элизабет.
— Нет, Эдгар… спасибо вам.
Я поискал Уайрмана и увидел, что он разговаривает с другим юристом, из моей прошлой жизни. И вроде бы они сразу нашли общий язык. Я лишь надеялся, что Уайрман не допустит ошибки, не назовёт его Боузи. Когда я перевёл взгляд на Элизабет, она по-прежнему смотрела на «Розы, вырастающие из ракушек» и вытирала глаза.
— Я влюбилась в эту картину, но мы должны двигаться дальше.
После того как она посмотрела остальные работы в этом зале, вновь послышался её голос. И говорила она, возможно, сама с собой:
— Разумеется, я знала, что кто-то должен прийти. Но я и представить себе не могла, что этот кто-то создаст картины такой мощи и новизны.
Джек похлопал меня по плечу, наклонился, чтобы прошептать на ухо:
— Прибыл доктор Хэдлок. Уайрман хочет, чтобы вы как можно скорее закончили экскурсию.
Центральный зал находился на пути к административной части, и Элизабет могла покинуть галерею (предварительно осушив, как и собиралась, стаканчик) через служебный выход. Да и кресло вывезти через него было проще, потому что он использовался для разгрузочных работ. Хэдлок мог сопровождать её, если б у него возникло такое желание. Но я боялся везти Элизабет мимо картин с девочкой и кораблём, и уже не потому, что она могла их раскритиковать.
— Поехали, — распорядилась Элизабет, стукнув аметистовым перстнем по ручке инвалидного кресла. — Давайте взглянем на них. Нечего тянуть резину.
— Вас понял, — отозвался я и толкнул кресло к центральному залу.
— Тебе нехорошо, Эдди? — тихим голосом спросила Пэм.
— Всё отлично.
— Я же вижу. Что не так?
Я только покачал головой. Мы уже шли по центральному залу. Картины висели на высоте шесть футов. Других экспонатов не было. Стены задрапировали какой-то грубой коричневой тканью вроде брезента. Компанию циклу «Девочка и корабль» составлял только «Смотрящий на запад Уайрман». Мы медленно приближались к нему. Колёса кресла бесшумно катились по светло-синему ковру. Шум идущей позади толпы то ли смолк, то ли мои уши блокировали его. Я словно видел картины впервые, и они выглядели отдельными кадрами, вырезанными из кинофильма. При переходе от картины к картине изображение проступало чуть яснее, становилось чуть чётче, но оставалось тем же самым — кораблём, который я увидел во сне. И везде фон кораблю составлял закат. Гигантская раскалённая докрасна наковальня заливала светом западный горизонт, расплёскивала кровь по воде и воспаляла небо. Корабль — трёхмачтовый труп, приплывший из чумного барака смерти. Паруса висели лохмотьями. На палубе — ни души. Что-то ужасное проступало в каждой линии, и хотя не было никакой возможности указать причину, возникал страх за маленькую одинокую девочку в лодке, маленькую девочку, которую на первой картине я нарисовал в платье с крестиками-ноликами, маленькую девочку посреди Залива цвета красного вина.
На первой картине угол зрения не позволял увидеть название корабля смерти. В «Девочке и корабле № 2» корабль немного разворачивался, но маленькая девочка (всё с теми же искусственными рыжими волосами, но теперь уже в платье в горошек, как у Ребы) закрывала собой всё, кроме буквы «П». В «№ 3» вместо одной буквы появились три: «ПЕР», а Реба точно стала Илзе — это было заметно даже со спины. И в лодке лежал гарпунный пистолет Джона Истлейка.
Если всё это и не укрылось от глаз Элизабет, то виду она не подала. Я толкал её кресло, а корабль увеличивался в размерах и приближался, его чёрные мачты торчали, как пальцы, паруса провисали, словно мёртвая плоть. Огненное небо злобно сверкало сквозь дыры в парусине. Теперь название на транце читалось как «ПЕРСЕ». Возможно, не полное название, место для последующих букв было, но если и так, они прятались в тени. В картине «Девочка и корабль № 6» (корабль уже нависал над вёсельной лодкой) девочка сидела в синем закрытом купальнике с единственной жёлтой полоской по вороту. Волосы вроде бы отливали оранжевым. Единственная девочка в лодке, чья личность вызывала у меня сомнения. Может, это и была Илзе, раз уж на других картинах присутствовала именно она… но полной уверенности не было. В этой картине на воде появились первые лепестки роз (плюс один-единственный теннисный мяч с буквами DUNL), а на палубе — странный набор вещей: высокое зеркало (отражающее закатный свет и, соответственно, словно залитое кровью), детский конь-качалка, большой невысокий квадратный чемодан, груда обуви. Те же самые предметы остались на «№ 7» и «№ 8», где к ним присоединились другие: девчачий велосипед, прислонённый к фок-мачте, уложенные друг на друга автомобильные покрышки на корме и большие песочные часы посреди палубы. Стекло часов тоже отражало солнце, так что вместо песка их наполняла кровь. В картине «Девочка и корабль № 8» много больше розовых лепестков плавало между вёсельной лодкой и «Персе». И теннисных мячей прибавилось — стало как минимум полдюжины. Венок из гниющих цветов висел на шее коня-качалки. Я буквально ощущал их вонь в застывшем воздухе.
— Святый Боже, — прошептала Элизабет. — Она набрала такую силу! — Кровь отхлынула от её лица. Выглядела Элизабет не на восемьдесят пять — на двести лет.
«Кто?» — попытался спросить я, но с губ не сорвалось ни звука.
— Мэм… мисс Истлейк… вам нельзя так напрягаться, — подала голос Пэм.
Я предложил:
— Принести вам стакан воды?
— Я принесу, папа, — вызвалась Илли. Элизабет всё смотрела на «Девочку и корабль № 8».
— Как много из этих… этих souvenirs… вы узнаёте? — спросила она.
— Я не узнаю… это моё воображение… — Я замолчал. Потому что знал: девочка в вёсельной лодке на картине «№ 8» не souvenir — Илзе. Зелёное платье с пересекающимися бретельками, оголяющее спину, выглядело непристойно сексуальным на маленькой девочке, но теперь я знал, откуда оно взялось: это платье Илзе купила недавно, заказав по каталогу в интернет-магазине, и Илзе больше не была маленькой девочкой. С другой стороны, теннисные мячи оставались для меня загадкой, зеркало ничего не значило, как и штабель автомобильных покрышек. И я не знал наверняка, что велосипед, прислонённый к фок-мачте, принадлежал Тине Гарибальди, но боялся, что это он… и моё сердце почему-то в этом не сомневалось.
Мертвенно-холодная рука Элизабет коснулась моего запястья.
— На раме этой картины нет пули.
— Я не знаю, о чём вы… Теперь она сжала мне руку.
— Вы знаете. Вы точно знаете, о чём я. Выставка продана целиком, Эдгар. Вы же не думаете, что я слепая? Пули есть на рамах всех картин, которые мы посмотрели, даже на «Номере шесть» — той, где в лодке сидит моя сестра Ади — но не на этой.
Я повернул голову к «№ 6», где у девочки в лодке были рыжие волосы.
— Так это ваша сестра?
Она не отреагировала на вопрос. Может, и не услышала. Элизабет полностью сосредоточилась на «Девочке и корабле № 8».
— Что вы собираетесь сделать? Забрать картину? Забрать её обратно на «Дьюму»? — Её голос звенел в тишине галереи.
— Мэм… мисс Истлейк… вам действительно нельзя так волноваться, — заговорила Пэм.
Глаза Элизабет блеснули на морщинистом лице. Ногти вонзились в кожу моего запястья.
— И что? Поставите её рядом с ещё одной, к которой уже приступили?
— Я не приступал…