Дьюма-Ки
Шрифт:
— Ясно, — кивнул я. — Я тебя слышу.
— Хорошо. А теперь я хочу поговорить с тобой о лекции.
Я застонал.
— Если ты сделаешь ноги с лекции, то тебе будет в два раза труднее прийти на открытие выставки…
Мои глаза широко раскрылись.
— Что? — фыркнул он. — Ты не согласен?
— Сделаешь ноги? — переспросил я. — Сделаешь ноги? О чём ты?
— Сбежишь, — ответил он, и в голосе послышалась насторожённость. — Английский сленг. Загляни, к примеру, в Ивлина Во. «Офицеры
— Да пошёл ты в жопу, — огрызнулся я. — Эдгар Фримантл, нынешний день.
Он показал мне палец, и с того момента мы вновь поладили.
— Ты отправил Пэм фотографии, так? По электронной почте?
— Да.
— Как она отреагировала?
— Они сразили её наповал.
Я сидел, пытаясь представить себе сражённую наповал Пэм. В принципе получалось, но я видел, как изумление и восторг освещают более молодое лицо. Прошло немало лет с тех пор, как мне в последний раз удалось добиться такого эффекта.
Элизабет спала, но её волосы скользили по щёкам, и она махала рукой, как женщина, которой досаждают мухи и комары. Я поднялся, достал резинку из пакета, который висел на подлокотнике (резинок там было много, всех цветов), собрал волосы в конский хвост. Воспоминания о том, как я проделывал то же самое для Мелинды, были сладки и ужасны.
— Спасибо Эдгар. Спасибо, mi amigo.
— Так как мне это сделать? — спросил я, держа руки на голове Элизабет, ощущая мягкость её волос, как часто ощущал мягкость вымытых шампунем волос дочерей; когда память очень старается, наши тела становятся призраками, повторяют жесты, свойственные нам в далёком прошлом. — Как мне рассказать о сверхъестественном?
Вот. Вырвалось. Самое главное.
Но лицо Уайрмана оставалось спокойным.
— Эдгар! — воскликнул он.
— Что, Эдгар?
Этот сукин сын расхохотался.
— Если ты им об этом скажешь… они тебе поверят.
Я уже открыл рот, чтобы возразить. Но подумал о работах Дали. Подумал о «Звёздной ночи», удивительной картине Ван Гога. Подумал о некоторых полотнах Эндрю Уайета [123] … не о «Мире Кристины», а о его интерьерах: просторных комнатах, где свет кажется нормальным и необыкновенным, словно идёт одновременно из двух источников. Закрыл рот.
123
Уайет Эндрю Ньюэлл (р. 1917) — знаменитый американский художник, отец упомянутого выше Джеймса Уайета. «Мир Кристины» (1948) — его наиболее известное полотно.
— Я не могу сказать тебе, о чём говорить, но могу дать что-то вроде этого. — Он поднял брошюру-приглашение. — Я могу дать тебе примерный план.
— Этим ты мне очень поможешь.
— Правда? Тогда слушай.
Я слушал.
iv
— Алло?
Я сидел на диване во «флоридской комнате». Сердце гулко билось. Это был один из тех звонков (каждому в жизни выпадает таких хоть несколько), когда ты надеешься, что трубку снимут, чтобы с этим наконец-то покончить, и надеешься, что не снимут, и у тебя появится возможность оттянуть этот трудный и, возможно, болезненный разговор.
Выпал вариант номер один: Пэм ответила после первого гудка. И мне оставалось лишь уповать на то, что на этот раз всё пройдёт лучше, чем в прошлый. И в позапрошлый тоже.
— Пэм, это Эдгар.
— Привет, Эдгар, — осторожно поздоровалась она. — Как ты?
— Я… нормально. Хорошо. Я тут поговорил с моим другом Уайрманом. Он показал мне приглашение, к которому вы приложили руку.
«К которому вы приложили руку». Прозвучало неприязненно. С намёком на заговор. Но как иначе я мог выразиться?
— Да? — Её голос не выдавал никаких чувств.
Я глубоко вдохнул и бросился в омут. «Бог ненавидит труса», — говорит Уайрман. Среди прочего.
— Я звоню, чтобы поблагодарить. Я вёл себя, как болван. Вы так вовремя пришли на помощь.
Молчание затягивалось, и я успел подумать, а не положила ли она в какой-то момент трубку. Потом услышал:
— Я всё ещё здесь, Эдди… просто пытаюсь прийти в себя. Не могу вспомнить, когда ты в последний раз извинялся передо мной.
Я извинился? Ну… не важно. Может, почти что.
— Тогда я извиняюсь и за это.
— Я сама должна перед тобой извиниться. Так что, считай, мы квиты.
— Ты? За что ты должна извиниться?
— Звонил Том Райли. Позавчера. Он вновь принимает лекарства. И собирается, цитирую, «снова кое с кем увидеться»… насколько я понимаю, речь шла о психотерапевте. Он звонил, чтобы поблагодарить меня за то, что я спасла ему жизнь. Тебе кто-нибудь звонил по такому поводу?
— Нет. — Хотя недавно мне позвонили, чтобы поблагодарить за спасение зрения, так что я в какой-то степени понимал, о чём она говорит.
— Это было нечто. «Если бы не ты, я бы уже умер». Его слова. И я не могла сказать ему, кого он должен благодарить, потому что это прозвучало бы дико.
У меня создалось ощущение, будто внезапно расстегнулся тугой ремень. Иногда всё разрешается как нельзя лучше. Иногда именно так и выходит.
— Это хорошо. Пэм.
— Я разговаривала с Илзе насчёт твоей выставки.
— Да, я…
— И с Илли, и с Лин, но когда беседовала с Илзе, я перевела разговор на Тома, и могу точно сказать, она ничего не знает о том, что произошло между нами. В этом я тоже ошиблась. Да ещё показала не лучшую свою сторону.
Тут я осознал, что она плачет.
— Пэм, послушай…
— После того как ты оставил меня, я показала несколько не лучших своих сторон нескольким людям.
«Я тебя не оставлял! — едва не выкрикнул я. Почти что выкрикнул. На лбу выступил пот — столько сил ушло на то, чтобы сдержаться. — Я тебя не оставлял. Это ты потребовала развод, плешивая рвань!»
Сказал другое:
— Пэм, хватит об этом.
— Мне было трудно поверить тебе, даже после того, как ты упомянул о новом телевизоре и о Пушистике.