Дюрер
Шрифт:
А вечером того же дня Дюрера вызвали в бург — к саксонскому курфюрсту Фридриху. Вот когда нахлынули воспоминания. Давно не встречались. Изменился Фридрих, обрюзг и заметно сдал. Лицо испещрили морщины. Однако по-прежнему добродушен. Что, мастер, постарели? Ничего, жизнь не даром прожили. Может, по старой памяти сделает его портрет? Направляясь в бург, захватил Дюрер предусмотрительно бумагу и карандаш. И не зря. Предложил Фридриху сделать гравюру с его портретом.
Прощаясь, вручил курфюрст Дюреру в подарок Лютеров перевод библии. Дома мастер рассмотрел ее внимательнее. До нюрнбергских образцов ей, конечно, далеко. А о гравюрах и говорить нечего. Ни композиции, ни отделки! Для «Апокалипсиса» использовали его работы — выхватили отдельные фигуры, все остальное выбросили как лишнее. Исчезло деление на три сферы, пропала мудрость символики. Все просто — и из рук вон плохо. Попадись ему эта книга раньше — надолго испортила бы настроение,
Потрет Фридриха никому не доверил — собственноручно перенес рисунок на доску. Будет взирать с гравюры не повелитель, а мудрый старец, умеющий защитить обиженного, проявить снисхождение к виновным. Андреа внял просьбе — незадолго до рождества доска была готова, и заскрипел пресс.
Нового заказчика лучше бы не было, так как стал им кардинал Альбрехт Бранденбургский. Призванный к нему, увидел мастер на столе перед кардиналом свою гравюру с портретом Фридриха, так что не нужно было и говорить, зачем приглашал он художника. Да, в незавидном положении оказался мастер. Отказать нельзя, с кардиналами шутки плохи. Незачем далеко ходить — пример Вилибальда перед глазами. Работать же над этой гравюрой — себе в убыток. Кто станет ее покупать в городе, где большинство жителей перешло на сторону Лютера? А Альбрехт как будто его мысли прочитал, поставил условие: Дюрер изготовит медную пластину, сделает с нее две сотни оттисков и все их вместе с пластиной передаст ему из рук в руки. Это куда бы ни шло. Сделает — и с плеч долой. Но не тут-то было: пришлось уламывать Андреа. Мастер Иероним наотрез отказался способствовать прославлению каких бы то ни было кардиналов, а тем более Альбрехта Бранденбургского. С тех пор как стал заглядывать Андреа в школу святого Зебальда, превратился он в ярого противника апостольского престола. В конце концов во имя старой дружбы согласился гравер: нарежет он мастеру эту пластину — будь она трижды проклята! Но чтобы в городе ни одна живая душа не знала, что взялся он за это богопротивное дело. И пусть Дюрер его не торопит — когда будет у него свободное время, тогда и сделает. Так возникла гравюра, получившая название в отличие от прежней «Большой кардинал».
Освободившись от кардинальского заказа, стал Дюрер присматриваться, каких участников рейхстага мог бы он увековечить на память потомкам к своей выгоде. И вдруг был приглашен в совет, где ему под большим секретом сообщили то, о чем болтали в каждом трактире: не будет саксонский курфюрст штатгальтером Нюрнберга и король Фердинанд тоже не будет. Назначил Карл V своим наместником в городе пфальцграфа Фридриха II. Предстояло Дюреру изготовить чекан для двойного гульдена с изображением нового штатгальтера. Над ним и провозился мастер до февраля — а там и рейхстаг закончился. Все разъехались. Что решили — никто толком понять но мог. Одни пустые слова…
Уйдя от дел, Пиркгсймер не отдал, как грозился, своей души любимым древним авторам. По-прежнему тянуло его к политике. От рейхстага ждал решений, призванных восстановить порядок, — тщетно: надежды его не сбылись. Вилибальд не скупился на критику. Когда же наконец обуздают Денка, Шпенглера, всех тех, кто втихомолку крадется к власти, не понимая того, что она им не по плечу? Да и самого Лютера пора бы унять. Эразм Роттердамский прав: Лютер ведет мир к противоборству всех против всех. Не прав, однако, он, полагая, что примирение еще возможно. К чему все эти призывы к Лютеру и папе не прибегать к насилию? Конечно, насилие — не лекарство, оно может и усугубить болезнь. Но как без него создать ту самую сильную государственную власть, к которой обращает свой взор Эразм?
Если бы один Пиркгеймер так думал, было бы в этом полбеды. Горе в том, что враждующие партии ожесточились. Слова словами, а нюрнбергский рейхстаг сыграл свою роль. Поборникам католической веры папское самобичевание — как кость поперек горла. Адриан VI, видите ли, решил покаяться. Недолго думая, оплевал все святыни. А где же новые? Уж не Лютер ли с порожденным им Мюнцером? Прежде чем потащить на свалку скарб, верой и правдой послуживший отцам и дедам, нужно еще посмотреть, есть ли новый и годится ли он? Не на колени перед смутьянами следует становиться, посыпав голову пеплом! Всех их на дыбу да на плаху! Нечего ждать, когда они соберутся с силами.
Сапожник-майстерзингер Ганс Сакс выпустил листок, хотя вообще-то мейстерзингерам печатать свои произведения запрещалось. Но для кого теперь законы писаны? Разошлись по городу его стихи о «виттсибергском соловье, песня которого слышна везде». В ней Ганс Сакс, вспоминая о недавнем сборе князей в Нюрнберге, писал:
Клянут епископы, князья, Огнем и пытками грозя, Алкая христианской крови Того, кто нам о божьем слово Поведал, и, свирепы, злы, Заковывают в кандалы Приверженцев его ученья: И, домогаясь отреченья От веры, тщатся их унять. Не значит это ль — загонять Овец Христовых в загородки? Суд у властителей короткий: Казнить иль заключить в тюрьму! Уж кто попался им, тому Несдобровать — тот головою Платись, а разлучить с семьею, Изгнать они готовы вмиг За чтенье Лютеровых книг. А книги жгут они в испуге… Как есть — антихристовы слуги!..Нет ничего удивительного, что в ответ на жестокости росло недовольство «подлого люда». И только ли проповеди «безбожника» Мюнцера были здесь виною? Вести, приходившие из других городов, заставляли задумываться. После пасхи забрели в Нюрнберг купцы из Альтштадта и поведали о вещах, доселе неслыханных. К ним в город прибыл Томас Мюнцер и с разрешения магистрата стал проповедовать. Услышали горожане и крестьяне, пришедшие из окрестных сел, что суть и они, и дворяне — «слуги божьи», поэтому все люди равны, а следовательно, преклоняться нужно только перед богом. И еще говорил Мюнцер: время ожидания кончилось — наступил час деяний, меч будет отнят у князей и передан в руки народа. Граф Эрнест Мансфельдский, узнав про столь дерзновенные речи, запретил своим подданным посещать проповеди Мюнцера и воззвал к курфюрсту Фридриху, чтобы тот положил конец выступлениям неистового Томаса, а еще лучше приказал бы арестовать безбожника. Фридрих запретил, но Мюнцер на это ответил: если бог подвигнул кого-либо проповедовать свои заповеди, то излишни разрешения земных владык. От таких сообщений сразу же зашевелились сторонники Мюнцера в Нюрнберге. Того и гляди выйдет на городскую площадь еще один проповедник «божьего слова» — Денк.
Все эти волнения усложняли и без того тяжелую жизнь Дюрера. Опять пошли слухи о разделе имущества, и, создавая свои гравюры, не мог он отделаться от мысли, что работает для какого-нибудь Франца с паперти. А тут возобновились приступы болезни, которые надолго заставляли забрасывать начатое. Когда же Альбрехт возвращался после перерыва к наброскам, они уже не удовлетворяли мастера и он начинал их переделывать. Агнес не понимала ни его тревог, ни состояния. Успех гравюр с портретами Варнбюлера и Фридриха побуждал ее требовать от мужа «нового товара». Уж она-то была уверена, что, умирая, вручит душу в надежные руки богоматери, которая заступится за нее, когда будет вершиться последний суд. Лютер же нашел эту веру необоснованной: не нужны Христу посредники-заступники, он сам разберется и спасет достойного. Что же, можно было бы написать алтарь, прославляющий Христа, апостолов, — на их авторитет пока еще никто не покушался, но кто знает, что скажет Лютер завтра?
В общем, итог минувших двух лет был плачевен. Если отбросить портреты, созданные во время рейхстага, то останется, пожалуй, одна гравюра «Тайная вечеря». Да и с ней не все было гладко. Сюжет подсказал ему Андреа, печатавший в то время трактаты в поддержку требования о предоставлении всем без исключения прихожанам причастия в двух видах. До сих пор в Нюрнберге мирянам не давалось во время этого таинства вино, символизирующее кровь Христову, право на него имели только священники, все же прочие должны были удовлетворяться хлебом. Шли в городе споры и диспуты по этому вопросу, которые, давно уже перешагнув грань схоластики, вылились в требование равенства всех и перед богом, и перед законом. Власти и церковь отстаивали освященные временем традиции, вспоминали, что требование причастия в двух видах для всех было выдвинуто богом проклятыми гуситами, и доказывали, что мир перевернется, если его исполнить. Вот в это время и появилась новая дюреровская гравюра. Была она на редкость строга по композиции, выдержана в нидерландской манере и содержала в отличие от прежних гравюр всего лишь два символа. Передний план ее занимала корзина с хлебом, и на фоне голой стены был четко выписан кубок с вином.
Несмотря на простоту гравюры, работал над ней Дюрер долго, создал не один набросок. На первых эскизах Христос сидел слева у края стола, стоял перед ним кубок, и лежала краюха хлеба. Это решение не удовлетворило мастера — внимание зрителя рассеивалось. В окончательном варианте Христос переместился в центр, стал главным действующим лицом, символы тоже бросались в глаза. Бросались настолько, что сомнений не возникало, на чьей стороне стоит мастер. Пиркгеймер не одобрил поступка Дюрера. Денк, с которым Дюрер теперь избегал встречаться, просил Андреа передать мастеру, что благодарен за гравюру, служащую их общему делу.