Дюрер
Шрифт:
Со следующей работой Дюрера, тоже призванной прославить Христа, вышел конфуз. Он задумал гравюру по меди, изображающую распятие. Ее он также намеревался выдержать в нидерландской манере, хотя, может быть, это и принижало событие великого значения до будничной оценки из древних времен. Стояло у него перед глазами «Распятие» Мантеньи, которое видел в Вероне. Именно простота и обыденность этой работы потрясли его тогда. Перед крестом расположились, будто на отдых, римские легионеры: одни глазели на казненных, другие спокойно играли в кости. Лица собравшихся иудеев были безучастны и спокойны — они привыкли к таким сценам. Никому, видимо, и в голову не приходило, что свершилось событие, из ряда вон выходящее.
Выполнив половину работы, Дюрер вдруг заметил подозрительную податливость металла. Он гнал прочь зародившуюся догадку. Призвал на совет Андреа. Тот подтвердил: да, пластина с дефектами,
Сообщение Андреа о том, что наконец-то закончен «Кардинал», настроения не подняло. Какая непростительная ошибка! Она необъяснима. Будто затмение нашло. Причину ее следует искать только в приближавшейся старости. А что касается «Кардинала», то эта гравюра не относилась к числу его любимых детищ.
Жалобно взвизгивал пресс от непосильного напряжения. Однако мастер будто не слышал стона. Он стоял, устало прислонившись к стене, и требовал еще больше усилить давление. Георг Пенц, отбросив назад свой мощный торс, честно пытался хотя бы на толщину волоса затянуть винт. Нет, пластина с «Кардиналом» оставалась цела! Когда в сентябре было готово обговоренное число оттисков, она выглядела точно так же, как вышла из-под резца Андреа…
Альбрехт Бранденбургский щедро заплатил за гравюру, хотя, как передавали мастеру, ему, привыкшему к излишествам во всем, не понравился строгий нидерландский стиль. Но Дюрера его мнение не интересовало.
Гравюра в защиту причастия в двух видах и портрет кардинала, ярого врага Лютера, как совместить их? Уж не стал ли Дюрер ради денег всеяден? Пусть даст ответ, на чьей он стороне? Но в это время, когда в Германии каждый торопился высказать свое мнение, Дюрер постиг еще одно великое искусство: он научился молчать. Те, кому он верил, знали, на чьей он стороне. Другим это знать необязательно. Споры, возникшие вокруг «Тайной вечери», отбили у него охоту выступать и с гравюрами. Однако же надо чем-то заняться? И он решил, что настало долгожданное время, когда он спокойно и без помех сможет писать свой труд о живописи, который, чувствуя прогрессирующий упадок сил, стал считать своим завещанием потомкам. Он выполнит свой долг перед будущими художниками, он не умрет, не оставив им своих советов и наставлений!
Дюрер избрал удел затворника. Неясно только было — насколько. Кукла, изготовленная но его заказу для изучения движений, покинула мрачный угол и переместилась в центр мастерской. Несколько лет она простояла в бездействии, приводя в ужас Агнес и Сусанну своим холстинным чехлом, походящим на саван. Теперь с нею возились Зебальд и Бартель, очищая от пыли, смазывая заржавевшие шарниры. Переместились из ларя на стол начатые заметки. Перекочевали туда же с полок и книги, выкупленные из Региомонтановой библиотеки, привезенные из Италии. Друзья далекой юности — труды Альберти, Витрувия, Евклида. Среди них нет, однако, трудов Леонардо. Искал их повсюду, наводил справки и в конце концов узнал, что таковых не существует. Более того, судьба рукописей великого мастера вообще неизвестна. Теперь единственное желание Дюрера — во что бы то ни стало издать свою книгу.
Начал с самого начала — с Евклида. Но многое стерлось из памяти, некоторые теоремы нужно было переводить заново. Пришлось идти на поклон к Вилибальду, изнывавшему от скуки, оказавшись не у дел. Пиркгеймер на этот раз без всяких оговорок согласился помочь. Громыхая дубовой палкой по ступеням, медленно поднимался он по лестнице на второй этаж. Этот грохот оповещал Агнес о появлении ее заклятого врага, и она ретиво бросалась на защиту устоев своего очага.
Время не сгладило их вражды, они по-прежнему терпеть не могли друг друга. Вилибальд отмахивался от нее как от назойливой мухи. Но не мог избавиться от «безбожников», под которыми подразумевал братьев Бегамов и Андреа. К теоремам Евклида «безбожники» не проявляли никакого интереса. Стычки между ними и Пиркгеймером обычно начинались тогда, когда в паузах Вилибальд сам принимался задирать учеников, потешаясь над их желанием перекроить мир заново. Теперь у него появился новый конек: он осуждал Лютера за то, что тот дал неграмотному крестьянину возможность толковать библию.
«Безбожники» этого вынести не могли, бросались в спор, однако все их доводы опытный софист разбивал о легкостью. Это доставляло ему удовольствие, и он покидал мастерскую, радуясь одержанной победе. На следующий день повторялось то же самое. Перевод Евклида не двигался с места. Пока стороны изматывали друг друга в дискуссии, Дюрер разбирал свои рукописи, решительно отказываясь втягиваться в спор.
Так продолжалось недели две, потом Евклид надоел Пиркгеймеру, и он перестал появляться в доме Дюрера. А к этому времени мастер навел порядок в своих рукописях и увидел, что в одну книгу не уложится, придется писать несколько. Тема первой уже обозначилась: она будет вводить читателя в основной труд, назвать ее можно было бы «Руководство к измерению с помощью линейки и циркуля». Над ней Дюрер и начал работать. Заодно решил испытать на практике те приборы, которые призваны облегчить труд художника. Некоторые из них по его чертежам нюрнбергские мастера уже сделали и доставили к нему в мастерскую. Снова отправилась кукла в дальний темный угол — до изучения движений пока не дошло. Почти всю комнату занял огромный стол, наскоро сколоченный. Стала мастерская походить на все что угодно, но только не на ателье живописца. В стены набили гвоздей, потянулись от них к стоящим на столе предметам сотни тонких нитей, фиксируя проекции и ракурсы, разобраться в которых мог лишь сам мастер. Дюрер метался от одного предмета к другому, переставлял их, путал нити. Часами рассматривал какую-нибудь чашку через поставленное под наклоном стекло или в отверстия, прорезанные в досках. Агнес, Сусанне и слугам было строго-настрого запрещено появляться в мастерской. Не дай бог нарушат порядок. А какой там порядок! Комнату уже месяц не мели, пыль, осколки разбитых стекол усеяли дол. В углах громоздятся ящики и приборы, обманувшие ожидания мастера.
И все же Дюрер доволен: опыты со стеклянной пластиной оказались успешными. При определенном наклоне и соответствующем расположении источника света она верно передавала контуры объекта: бери карандаш и рисуй. Но этот способ был известен давно, мастер его лишь проверил. А вот другой прибор изобрел сам. Маленькое отверстие в доске, обеспечивающее постоянную зафиксированную точку наблюдения. Глядя в него одним глазом, художник штрих за штрихом наносит на бумагу изображаемый объект. При известном навыке рисовать оказывалось так же просто, как прижимать лист бумаги к матрице. В сочетании с учением о центральной перспективе, которое он теперь обосновал путем опыта, предлагаемый им метод гарантировал точную передачу действительности.
Итак, он нашел решение задачи, которую некогда поставил перед собою — добиться, чтобы на рисунке все было таким, как в жизни. Полагал, что сделал тем самым первый шаг к постижению красоты, и приступил к подготовке гравюр для будущей книги. На столе сменяли друг друга испытанные им приборы. Проверив еще раз полученные данные, мастер садился в сторонке, Зебальд занимал его место, и Дюрер тщательно зарисовывал и расположение приборов, и наиболее характерную позу живописца. Много было смеха, когда он, решив показать, что эти машины годятся и для изображения живой натуры, заставил Бартеля Бегама улечься на стол. Мальчишка не мог и минуты пролежать спокойно, паясничал, словно шут в балагане. Потом принялся читать стихи Сакса. В них в угоду патрициям высмеивалась глупость крестьян и ремесленников, похотливые повадки их жен. Невдомек было Бартелю, что эти стихи оскорбляют слух мастера, который, не в пример другим, никогда не насмехался в своих гравюрах над братьями по сословию. Сказал Бартелю, чтобы тот прекратил безобразие, но шаловливый парень не собирался слушаться. Кончилось тем, что Дюрер изобразил Бартеля на своем рисунке в виде голой женщины. Обидно? Вот так-то, нечего над другими зубы скалить.
Это была уже не первая вспышка гнева у мастера. В последнее время он стал раздражителен сверх меры. Любой пустяк выводил его из себя. А ведь, казалось, не было у него особых причин выходить из равновесия. Был он всецело занят любимым делом — даже известие о смерти Адриана VI, якобы отравленного кардиналами, прошло мимо него, помощники его безотлучно находились на месте, Агнес притихла и вообще избегала появляться в мастерской. Произошло же то, что, осматривая его хитроумные приборы, бросил Вилибальд вскользь замечание: вместо прежних канонов, связывавших живописцев, изобретает он, Дюрер, колодки, которые скуют их по рукам и ногам: смотри в дырочку и рисуй только то, что видишь. Неужели это и есть прекрасное, о котором он столько говорил? Напрасно Дюрер утешал себя, что то, над чем он сейчас работает, лишь начало его изысканий, что он еще ответит на вопрос о сущности прекрасного. Нет, зачем себя обманывать, опять прекрасное улизнуло от него. А ведь он думал, что уже близко подошел к разрешению вопроса, стоит только сделать еще одно последнее усилие и… Работал он теперь больше по инерции. Раз книга начата, она должна быть закончена уже потому, что он не может лишить преемников накопленного им опыта. Жаль, конечно, что законы прекрасного откроет не он. Впрочем, ведь это не последняя книга. Он еще напишет другие, проведет новые опыты, все заново обдумает. Только вот время! Где его взять?