Дьюри
Шрифт:
И я подошла к той, что лежала на полу.
Грудь ее была теперь сшита грубым портновским швом… Чья-то рука прикоснулась к страшному багровому рубцу, пересекающему ее грудь… Рубец побледнел, и вскоре исчез, оставив лишь еле заметный след. Та, что уснула крепко на полу пирамиды, вздохнула.
И мне стало легче дышать, и я распахнула крылья… Мне оставалось лишь проснуться вместе с ней…
И я проснулась. И открыла вместе с ней глаза. Но я знала то, что не знала еще она… Я знала, чьи руки были со мной… Руки дьюри… Но я расскажу это
Часть 6
1
…Костер горит ярко. И оттого лес, обступивший небольшую поляну, кажется еще темнее. Треск насекомых и надоедливый, тонкий звон комаров… Совсем близко слышно ручей. Он бежит говорливо по корягам, по корням деревьев… Чья-то рука протягивается ко мне и поправляет наброшенное на меня одеяло…
— Откуда здесь взяться одеялу, Олие… — голос дьюри заставил меня вздрогнуть.
Ощупывая потихоньку тяжелую, теплую вещь, укрывавшую меня, я, надеясь, что меня не видно в темноте, по-дурацки улыбаюсь. Сама с собой. От радости. Потому что жива, потому что не в Ошкуре, потому что флейта была со мной, я чувствовала, как рука занемела, оттого, что сжимала до боли дудку, и потому что…
— Я знаю, почему, О… — опять сказал он, и я увидела в профиль его лицо, обращенное к огню.
— Хватит подслушивать мои глупые мысли, — ответила я шепотом, голоса у меня почему-то нет.
И улыбаюсь. Тихо смеюсь, уткнувшись в плащ Харзиена. Он обернулся ко мне, теперь, в тени, его не видно совсем.
— Они не глупые, они — простые, — ответил дьюри и опять отвернулся к огню. — Простые мысли, — это редкость теперь. — И вновь посмотрел на меня, — на ярмарке за них дали бы высокую цену.
Я перестала глупо улыбаться в свое одеяло.
— И что — сколько дают за килограмм? — прошептала я и попыталась откашляться.
Не тут-то было, голос не возвращался.
— Ну, не килограмм, конечно, — говорил дьюри, — пинта простых мыслей у тианайцев, например, стоит доброго коня, ланваальдцы же любят их и напиваются до отвала, поэтому выбивают их из всех, кого встречают на пути…
— А дьюри, что делают с ними дьюри? — прошептала я. — Они варят из них зелье, и врачуют тяжкие раны?
Харзиен усмехнулся и ответил:
— А ведь ты угадала… Дьюри и геммы лечат ими. И живой водой. Как тебя, например. Познакомься, О, — гемма Лой.
"Кажется, тебе пора встать, сколько можно валяться, к тому же здесь оказывается уйма народу". Кое-как оторвавшись от земли, я, по-прежнему кутаясь в плащ, уселась, привалившись к стволу дерева, растущему рядом. Спрятав заветную флейту в складках плаща дьюри, я протянула замерзшие руки к костру и удивленно уставилась на того, кого, видимо, дьюри назвал геммой. И кивнула головой.
— Это вы лечили меня? — спросила я, подумав при этом, что гемма похож ужасно на Никитари.
Гемма пошевелил невозмутимо волосатыми ушами.
— Лечу, — уточнил он.
Я поежилась. Холодно. Трава была сырая от росы. Но ощущение радости не проходило. Как же я люблю лес… Ночные звуки, дурманящий дух неизвестных мне трав… неведомые шорохи в траве, в ветвях деревьев… ночная птица вскрикивает где-то… Мама ее называла смешно "сплюшка… сплюшка кричит, не бойся, Олюшка…", а я не боялась, ведь мама со мной. Я и сейчас не боялась, ведь со мной дьюри. И еще этот… гемма. Значит, Никитари — гемма…
— Да ведь, дьюри? — с ехидцей спросила я вслух, понимая, что Харзиен самым наглым образом сейчас читает мои мысли.
— Нет, О. Никитари — не гемма. — Ответил Харзиен негромко. — Гемма значит — лекарь.
Ну и пусть читает, ему можно.
— Тяжко вам со мной, наверное, пришлось, гемма Лой? — спросила я, глядя на сидящего неподвижно невысокого мужчину.
— Совсем немного, ты не тяжелая. — Последовал короткий ответ.
Не тяжелая… Как будто я об этом спрашивала… Чудак какой…
— Мне одно время довелось ухаживать за своей бабушкой после операции, — усмехнулась я, — и поэтому я знаю, что такое — бессознательный больной… Это не только благородное занятие, но и очень тяжелое, и неблагодарное к тому же, потому что пациент в отключке. Поэтому спасибо вам, гемма Лой.
Его волосатые уши шевельнулись в мою сторону, и я поняла, что моя благодарность принята.
На гемме был вязанный, сильно или растянутый, или с чужого плеча бредень, который с трудом можно было назвать свитером, и длинный жилет, вывернутый мехом наружу… Этот гемма будто изрядно потрепан. Всклокоченные седые волосы на голове его торчали сногсшибательным коком. Когда он иногда протягивал руки к огню, открытыми ладонями к пламени, то становилось видно, что руки его с тыльной стороны тоже волосаты.
На его невозмутимом морщинистом лице словно застыла улыбка. Глаза сонно щурились. Интересно, Лой тоже превращается в кошку?
— Лой — лекарь, — заговорил вдруг гемма, — зачем ему быть кошкой, но Лой — гемма, и поэтому он может быть, кем захочет.
— Значит, у вас тут все худо или бедно приколдовывают, — улыбнулась я, обратившись к Харзу. — А я думала, одни дьюри такие крутые.
— О хочет есть, — вдруг проговорил гемма и встал.
Беззвучно рассмеявшись, голос все не возвращался, я глядела, как он принялся доставать из мешка белые печеные луковицы, кусок соленого мяса, тонкую лепешку, и удивлялась.
— Вот это я понимаю. Лой, как вы это определили? — спросила я.
— Ты злишься. — Ответил коротко Лой.
— Синий свет… — проговорил дьюри.
Ох ты, блин… Еще понятней стало. Ну, знаю я, что утопленница… Объяснение Лоя мне, пожалуй, ближе.
— От человека, от растения, от всего живого идет свет… — дьюри, ответил, улыбаясь, — если быть внимательным и хотеть это видеть, ты увидишь, что голодный человек светится синим светом, здоровый, спокойный человек — светлым, желтым… У больного человека свечение рваное…