Дзен и искусство ухода за мотоциклом: исследование о ценностях
Шрифт:
Она называет меня по имени, и я киваю: да, это я.
— Вы вернулись.
Я качаю головой:
— Заглянул на минутку.
Она продолжает на меня таращиться, пока это не становится неудобным. Теперь она тоже это понимает и спрашивает:
— Можно присесть?
Робость, с которой она просит, говорит о том, что она могла быть его студенткой.
Она садится на стул в первом ряду. Рука, на которой нет обручального кольца, дрожит. Я действительно призрак.
Теперь ей самой становится неловко.
— Вы надолго?.. Нет, я уже об этом спрашивала…
Я заполняю паузу:
— Я остановился на несколько дней у Боба ДеВиза, а потом еду на Запад. У меня было время в городе, вот я и решил посмотреть, как выглядит колледж.
— О, я рада, — говорит она. — Он изменился… мы все изменились… так сильно — с тех пор, как вы уехали…
Еще одна неловкая пауза.
— Мы слышали, вы были в больнице…
— Да, — говорю я.
Снова молчание. Она не продолжает, очевидно, зная причину. Еще немного колеблется, ища, что бы сказать. Это трудно выносить.
— Где вы преподаете? — наконец, спрашивает она.
— Я больше не преподаю, — отвечаю я. — Бросил.
Она смотрит недоверчиво:
— Вы бросили? — Хмурится и опять смотрит на меня, словно желая удостовериться, что не ослышалась. — Этого не может быть.
— Может.
Не веря, она качает головой:
— Только не вы!
— Да.
— Почему?
— Хватит уже с меня. Я теперь занимаюсь другими вещами.
Мне все еще интересно, кто она такая, а она выглядит столь же озадаченной:
— Но это же просто… — Фраза обрывается. Она пытается начать заново: — Вы же просто совершенно… — Но и эта фраза неудачна.
Следующее слово — «сумасшедший». Но оба раза она осеклась. Что-то представляет себе, закусывает губу и выглядит совсем подавленной. Я бы сказал что-нибудь, если б смог, но начинать неоткуда.
Я уже почти собираюсь признаться, что не знаю ее, но она встает и произносит:
— Мне надо идти.
Наверное, она видит, что я ее не помню.
Она подходит к двери, торопливо прощается, и, когда дверь закрывается, ее торопливые, почти бегущие шаги слышны в холле.
Наружная дверь хлопает, и в классе становится тихо. Как и прежде, если не считать какого-то психического вихря, который она за собой оставила. Комната полностью преобразилась. Остался только отголосок ее присутствия, а то, что я пришел сюда увидеть, исчезло.
Хорошо, — думаю я, вставая снова, — я рад, что зашел сюда, но вряд ли мне захочется увидеть этот класс еще когда-нибудь. Лучше уж буду чинить мотоциклы — один из них как раз сейчас меня ждет.
Выходя, я считаю своим долгом открыть еще одну дверь. Там на стене я вижу то, от чего по шее начинают бегать мурашки.
Это картина. Я ее не помнил, но теперь знаю, что он ее купил и повесил сюда. И внезапно понимаю, что, на самом деле, это не картина, а репродукция, которую он заказал из Нью-Йорка, и по поводу которой ДеВиз нахмурился, поскольку репродукции лишь воспроизводят искусство, сами же искусством не являются — этой разницы он в то время не понимал. Но репродукция «Церкви Миноритов» Фейнингера нравилась ему чем-то, не имеющим отношения к искусству: сюжет — какой-то готический собор, воссозданный с помощью полуабстрактных линий, плоскостей, цветов и оттенков — казалось, отражал его мысленный образ Церкви Разума, потому-то он ее и повесил здесь. Вот все и возвращается. Здесь был его кабинет. Находка. Вот комната, которую я ищу!
Я захожу, и лавина памяти, высвобожденная толчком репродукции, обрушивается на меня. На нее падает свет жалкого узенького окна в примыкающей стене, откуда он выглядывал на долину, на хребет Мэдисон на противоположной стороне, наблюдал, как наступают грозы, и сейчас глядя на долину через вот это окно, вот… все началось, все это безумие, вот оно — здесь! Вот это самое место!
А та дверь ведет в кабинет Сары. Сара! Вот оно обрушивается! Она пробегала между теми двумя дверями со своей лейкой и на бегу сказала: «Я надеюсь, вы учите своих студентов Качеству.» И это все певучим, мелодичным голосом дамы, которой осталось год до пенсии и которая собирается сейчас полить свои растения. В этот момент все и началось. То было зерно кристалла.
Зерно кристалла. Возвращается мощный фрагмент воспоминания. Лаборатория. Органическая химия. Он работал с чрезвычайно перенасыщенным раствором, когда случилось что-то похожее.
Перенасыщенный раствор — это когда точка насыщения (то есть, когда вещество больше не растворяется) уже превзойдена. Такое может случиться, если точка насыщения стала выше с повышением температуры раствора. Когда растворяешь вещество при высокой температуре, а потом остужаешь раствор, вещество иногда не выкристаллизовывается, потому что молекулы не знают, как. Им требуется что-то для начала — зерно кристалла или пылинка, или даже резкое царапанье или постукивание по стеклу сосуда.
Он пошел к крану, чтобы остудить раствор, но так и не дошел. Перед самыми его глазами — пока он шел — в растворе появилась звездочка кристаллического вещества, а потом внезапно и игольчато выросла, заполнив собой весь сосуд. Он увидел, как она растет. Там, где прежде была только прозрачная жидкость, теперь оказалась масса настолько твердая, что он мог перевернуть сосуд, и из него ничего бы не вылилось.
Произнесли одну фразу: «Я надеюсь, вы учите своих студентов Качеству,» — и в течение каких-нибудь нескольких месяцев, вырастая с такой скоростью, что этот рост можно было почти увидеть, появилась огромная, запутанная, высокоструктурированная масса мысли, образовавшаяся точно по волшебству.
Я не знаю, что он ответил, когда она это сказала. Вероятно, ничего. Она сновала туда-сюда за его креслом много раз на дню по пути в свой кабинет, иногда останавливалась, произнося слово-два извинений за беспокойство, иногда — с какой-нибудь новостью, и он привык к этому, как к части кабинетной жизни. Я помню, что она зашла во второй раз и спросила: «А вы действительно преподаете Качество в этой четверти?» — а он кивнул и, на секунду выглянув из кресла, ответил: «Безусловно!» — и она потрусила дальше. Он работал над тезисами лекции в то время и пребывал в полном унынии по их поводу.