Дзен и искусство ухода за мотоциклом: исследование о ценностях
Шрифт:
Не знаю, через сколько времени слышу высказывание насчет «этой кинозвезды вон там» со стороны Джона и понимаю, что он имеет в виду меня и мои очки. Смотрю поверх них в тень и различаю, что ДеВиз, Джон и преподаватель живописи мне улыбаются. Должно быть, хотят, чтобы я принял участие в разговоре: что-то по поводу проблем в пути.
— Они хотят знать, что бывает, если что-то сломается в механике, — говорит Джон.
Я пересказываю им историю про то, как мы с Крисом попали в грозу, а двигатель заглох, — история хорошая, но какая-то бессмысленная, соображаю я, чтобы служить ответом на
— А я ведь даже сказал, чтобы он посмотрел, — вставляет Крис.
И ДеВиз, и Джинни отмечают, как Крис вырос. Он смущается и слегка краснеет. Они спрашивают про его маму и брата, и мы оба отвечаем, как можем.
Жара, наконец, становится настолько невыносимой, что я передвигаю стул в тень. От такого неожиданного озноба весь зефир улетучивается, и через несколько минут уже приходится застегиваться. Джинни замечает это:
— Как только солнце скроется вон за тем хребтом, похолодает по-настоящему.
Зазор между солнцем и хребтом узок. Я прикидываю, что хотя сейчас всего лишь середина дня, осталось меньше получаса прямого света. Джон спрашивает про горы зимой, и они с ДеВизом и преподавателем обсуждают лыжные горные походы. Я мог бы сидеть так целую вечность.
Сильвия, Джинни и жена преподавателя живописи разговаривают о доме, и вскоре Джинни приглашает их внутрь.
Мои мысли перемещаются на фразу о том, что Крис растет не по дням, а по часам, и неожиданно возникает ощущение гробницы. Я только косвенно слышал о том времени, когда Крис жил здесь, им же кажется, что он только-только уехал. Мы живем в совершенно разных временных структурах.
Разговор перескакивает на то, что сейчас актуально в живописи, музыке и театре, и меня удивляет, насколько хорошо Джон поддерживает свою сторону разговора. Мне, в основном, неинтересно, что нового происходит в этих областях, и он, возможно, это знает — поэтому со мной никогда об этом не разговаривает. С уходом за мотоциклом — наоборот. Интересно, у меня взгляд — такой же остекленевший, когда я говорю о поршнях и стержнях?
Но у них с ДеВизом есть одно по-настоящему общее — Крис и я. И здесь вот, начиная с подколки про кинозвезду, развивается такая смешная липучесть. Добродушный сарказм Джона по отношению к его старому приятелю по выпивкам и мотоциклам слегка остужает ДеВиза, что приводит у него к появлению уважительного тона ко мне. Этот тон, кажется, только увеличивает сарказм Джона, подливая масла в огонь, и они оба чувствуют это и как-то отруливают от меня к какой-нибудь общей теме, а потом возвращаются обратно, но липучесть возрастает, и они снова отруливают на другую приятную тему.
— И все равно, — говорит Джон, — вот этот тип сказал, когда мы подъезжали, что мы здесь только приземлимся, а мы еще и не закончили это «приземление».
Я смеюсь. Я не хотел его на это настраивать. ДеВиз тоже улыбается. Но потом Джон поворачивается ко мне и говорит:
— Слушай, ты, должно быть, совсем с ума сошел — в смысле, совершенно спятил — если уехал отсюда. Мне наплевать, какой здесь колледж.
Я вижу, как
— Прекрасное место, — слабо отвечаю я.
ДеВиз оборонительно произносит:
— Если б ты немного пожил здесь, то увидел бы и обратную сторону.
Преподаватель согласно кивает.
Тупик порождает молчание. Такое, при котором примирение невозможно. То, что сказал Джон, не было недобрым. Он добрее любого другого. Это знает он и знаю я, но не знает ДеВиз: от человека, о котором они оба говорят, сейчас осталось немного. Просто еще один представитель среднего класса средних лет, просто существует. В основном, беспокоится за Криса, а так — ничего особенного.
Но того, что знают ДеВиз и я, не знают Сазерленды: кто-то был — человек, который здесь когда-то жил, творчески горел какими-то идеями, о которых никто до этого не слышал, но потом случилось что-то необъяснимое и неправильное, и ни ДеВиз не знает, как или почему, ни я. Причина тупика, нехорошее чувство — оттого, что ДеВиз думает, что этот человек сейчас здесь. И я никак не могу сказать ему, что это не так.
На короткое мгновение высоко на кромке хребта солнце разбивается стволами деревьев, и на нас опускается ореол света. Он расширяется, освещая все внезапной вспышкой, вдруг захватывает и меня тоже.
— Он видел слишком много, — говорю я, все еще думая о тупике, но ДеВиз, по всей видимости, озадачен, а Джон не воспринимает вообще, и я осознаю это non sequitur[10] слишком поздно. Вдалеке жалобно кричит одинокая птица.
И вот солнце неожиданно исчезает за горой, и все ущелье погружается в тусклую тень.
Про себя я думаю, насколько непрошенно это было. Таких заявлений просто так не делаешь. Выходишь из больницы с пониманием того, что не делаешь.
Появляются Джинни с Сильвией и предлагают нам распаковаться. Мы соглашаемся, и Джинни ведет нас в комнаты. Я вижу, что на моей постели — теплое одеяло от ночного холода. Прекрасная комната.
За три ходки к мотоциклу и обратно я переношу все. Потом иду в комнату Криса посмотреть, не нужно ли чего разложить у него, но он бодр, взросл, и помощь ему не нужна.
Я смотрю на него:
— Как тебе здесь нравится?
— Здорово, но совсем не похоже на то, что ты вчера вечером рассказывал.
— Когда?
— Перед тем, как ложиться спать. В хижине.
Я не понимаю, о чем он. Крис прибавляет:
— Ты сказал, что здесь одиноко.
— Чего ради мне было такое говорить?
— Я откуда знаю?
Мой вопрос раздражает его, поэтому я оставляю тему. Должно быть, ему приснилось.
Когда мы спускаемся в гостиную, я чую аромат жарящейся на кухне форели. В углу ДеВиз склонился над камином, поднося спичку к газете под растопкой. Мы некоторое время наблюдаем за ним.
— Топим камин все лето, — объясняет он.
Я отвечаю:
— Странно, что здесь так холодно.
Крис говорит, что тоже замерз.
Я отсылаю его за свитером и прошу захватить мой тоже.