Дзен и искусство ухода за мотоциклом
Шрифт:
Я стараюсь распаковать вещи как можно скорее, но настолько одурел от усталости, что складываю всё прямо у дороги и не замечаю, насколько это неудобное место. Затем оказалось, что здесь слишком ветрено. Это ветер с нагорья. Здесь полупустыня, все вокруг выжжено и иссушено за исключением озера или какого-то большого водохранилища под нами. Ветер дует с горизонта через озеро и стегает нас упругими порывами. Уже стало прохладно. Позади дороги на расстоянии двадцати ярдов стоит несколько чахлых сосенок, и я прошу Криса перетащить наш багаж туда.
Он отказывается и идёт вниз к озеру. Я перетаскиваю поклажу сам.
Тем временем вижу, что Сильвия прилагает все усилия, чтобы приготовить место для костра, но она так же устала, как и я.
Солнце село. Джон набрал дров, но они слишком толсты, а ветер слишком порывист, и костёр не разгорается. Надо наколоть щепок. Я возвращаюсь к соснам, ищу в сумерках свой топорик, но в роще уже так темно, что я не могу найти его. Нужен фонарик. Ищу его, но в темноте не нахожу и его.
Я возвращаюсь, завожу мотоцикл, подъезжаю назад и включаю фару, чтобы посветить. Перебираю все вещи одну за другой, отыскивая фонарик. До меня слишком долго доходит, что фонарик мне не нужен, а нужен топор, который теперь совсем на виду. Пока я с ним вернулся к стоянке, Джон уже разжёг костёр. Я разрубаю топором большие поленья.
Возвращается Крис. Фонарик у него!
— И когда же мы будем есть? — жалобно произносит он.
— Мы стараемся приготовить ужин как можно быстрее, — отвечаю я. — Оставь фонарик тут.
Он снова исчезает вместе с фонариком.
Ветер настолько силён, что отклоняет пламя в сторону и бифштексы не получаются. Пробуем исправить положение, соорудив укрытие из камней с дороги, но кругом слишком темно, и мы толком не видим, что надо делать. Подводим оба мотоцикла и в перекрестии лучей фар видим всю сцену действия. Какой-то особенный свет. Хлопья золы, вздымаясь над костром, становятся ярко белыми в этом свете, затем пропадают с ветром.
Бабах! Позади нас раздался сильный взрыв. Затем слышно, как хихикает Крис.
Сильвия огорчена.
— Я нашёл тут хлопушки, — говорит Крис.
Я вовремя спохватываюсь и спокойно говорю ему: “Пора ужинать.”
— Мне нужны спички, — говорит он.
— Иди садись есть.
— Дай мне сначала спички.
— Садись есть.
Он садится, я пытаюсь резать бифштекс армейским ножом, но он слишком твёрдый, так что приходится доставать охотничий нож и резать им. Свет от фары мотоцикла слепит мне глаза и когда я опускаю нож в посудину, то в тени совсем ничего не видать.
Крис заявляет, что он тоже не может отрезать, и я отдаю нож ему. Потянувшись за ним, он опрокидывает посуду на брезент.
Никто не проронил ни слова.
Я не сержусь на него за то, что он пролил еду, сержусь оттого, что теперь брезент будет сальным на всю поездку.
— Ещё есть? — спрашивает он.
— Ешь этот кусок, — отвечаю я, — он всего лишь упал на брезент.
— Он весь испачкался, — парирует он.
— Другого нет.
Накатывается гнетущая волна. Мне очень хочется спать. Но он очень сердит, и можно ожидать, что сейчас устроит нам сцену. Я жду этого, и вскоре начинается.
— Не нравится мне это мясо, — заявляет он.
— Да, сыровато, Крис.
— Мне вообще здесь не нравится. Не хочу я такого пикника вовсе.
— Но ведь ты же сам предложил пикник, — говорит Сильвия. — Ты ведь настаивал на бивуаке.
Ей не стоило говорить этого, но она ведь не знала. Стоит только клюнуть, как он подбросит новую приманку, затем ещё и ещё, до тех пор, пока не стукнешь его, а он на это и напрашивается.
— А мне плевать, — канючит он.
— Ну, что ж, давай, — отвечает она.
— Не буду.
Вот-вот произойдет взрыв. Сильвия и Джон смотрят на меня, но я сижу с каменным лицом. Мне очень жаль, что так выходит, но прямо сейчас ничего не могу поделать. Любой спор лишь усугубит положение.
— Я больше не хочу, — говорит Крис.
Никто ему не отвечает.
— У меня болит живот, — заводит он.
Взрыва избежали, так как Крис поворачивается и уходит в темноту.
Заканчиваем еду. Я помогаю Сильвии убрать, и потом мы просто сидим у костра. Выключаем фары, чтобы не сажать аккумуляторы, а также потому, что их свет просто жуток. Ветер приутих, и становится светло от костра. Со временем глаза привыкают к нему. Сытость и злость несколько поубавили сонливость. Крис всё ещё не вернулся.
— Как ты думаешь, он просто капризничает? — спрашивает Сильвия.
— Да, пожалуй, — отвечаю я, — хоть это и звучит не очень убедительно. — Подумав, добавляю: “Это термин из детской психологии…не нравится мне такой контекст. Давай лучше скажем, что он просто ведёт себя как негодяй.”
Джон рассмеялся.
— Как бы там ни было, — говорю я, — ужин был хороший. Жаль, что он повёл себя так.
— Да всё обойдётся, — говорит Джон. — Жаль, что ему больше нечего поесть.
— Ничего, перебьётся.
— А он там не заблудится?
— Нет, если что, закричит.
Теперь, когда он ушёл, а нам больше нечего делать, я обращаю больше внимания на пространство вокруг нас. Кругом полная тишина. Голая прерия.
Сильвия спрашивает: “Как ты думаешь, у него действительно болит живот?”
— Да, — подчёркнуто отвечаю я. Мне не хочется говорить на эту тему, но они все-таки заслуживают более полного объяснения. Они вероятно чувствуют, что здесь кроется нечто большее, чем сказано. — Конечно болит, — наконец говорю я. — Его несколько раз обследовали по этому поводу. Однажды было так плохо, что мы даже предположили — это аппендицит… Помню, мы путешествовали в отпуске на севере. Я только что закончил одну инженерную разработку по контракту стоимостью в пять миллионов долларов, который меня чуть ли не доконал. Это совсем другой мир. Времени нет, все нервничают, за неделю надо было собрать шестьсот страниц информации, я готов был убить по крайней мере троих человек, и мы посчитали, что лучше всего будет удалиться в лес на некоторое время.
Я уж не помню, в каком лесу мы были. В голове у меня всё ещё мельтешили инженерные сведения, а Крис тут просто завизжал. До него нельзя было дотронуться, наконец я понял, что надо быстро хватать его в охапку и везти в больницу. Где это было, тоже не помню, но они ничего не нашли.
— Ничего?
— Да. И такое случалось ещё несколько раз.
— И врачи ничего не сказали? — спросила Сильвия.
— Весной они поставили диагноз, что это начальная стадия душевной болезни.
— Что? — воскликнул Джон.