Дзержинский
Шрифт:
Перспектива попасть в солдаты вовсе не устраивала Феликса. И не без оснований. Это означало бы еще на 6 лет оторваться от жизни, оказаться где-нибудь еще дальше Кая, под неустанным надзором унтеров и фельдфебелей, подвергаться ежедневной муштре, изнуряющей тело и душу. Бежать же из части было труднее, чем из ссылки. Побег обнаружится на первой же утренней или вечерней поверке.
— Надо немедленно бежать! — сказал Феликс, как только калитка захлопнулась за полицейским.
— Чепуха, — ответил Александр Иванович. — Бежать сейчас невозможно. Задержат на первом же станке, в первом же селе. Или замерзнешь где-нибудь
Выехал Дзержинский из Кайгородского на почтовых. По дороге попали в метель, до Слободского добирались двое суток.
В солдаты его не взяли. Наоборот, вовсе освободили от военной службы «по болезни».
Из Слободского он писал в Нолинск Николевой:
«У меня трахома все сильнее, полнейшее малокровие (распухли железы от этого), эмфизема легких, хронический катар ветвей дыхательного горла. В Кае от этого не излечишься… Я постараюсь устроить свою жизнь короткую так, чтобы пожить ею наиболее интенсивно». Феликс чуть-чуть не приписал — «для революции», но вовремя вспомнил, что письма его читает полиция, и после слова «интенсивно» поставил точку. Маргарита Федоровна и так поймет.
По приезде в Кай немедленно отправился к местному врачу. Тот долго выслушивал и выстукивал его и наконец сказал:
— Никакой эмфиземы, батенька мой, у вас нет. Здоровьишко, конечно, не ахти какое, но ничего угрожающего, по крайней мере на ближайшее время, я не вижу.
— Но как же комиссия могла так ошибиться? — усомнился Дзержинский.
— А, навыдумывали, чтобы бунтовщика в солдаты не брать!
Дзержинский решил воспользоваться заключением врачебной комиссии, чтобы добиться перевода в уездный город. Предлог — «для лечения», а фактически, чтобы облегчить и ускорить побег,
Но тут перед ним встала дилемма, как писать.
— Просить униженно не буду, а иначе не переведут, — заявил Феликс Яншину.
Долго од трудился над коротким заявлением. Писал, рвал и опять писал. Наконец облегченно вздохнул: заявление было написано достаточно убедительно и с чувством собственного достоинства.
«Оставить без последствий», — собственноручно начертал красными чернилами губернатор.
Однако последствия были. В Кайгородское прикатил слободской исправник с приказанием его превосходительств» привлечь Феликса Эдмундовича Дзержинского к уголовной ответственности за занятие адвокатурой, «ему не разрешенной».
Долго в волостном правлении орал он на свидетелей, добиваясь нужных показаний, но так и уехал ни с чем.
«Дзержинский платы с просителей никакой не брал и в дома к ним не ходил, а последние сами приходили к нему на квартиру», — вынужден был написать исправник в своем заключении.
Через месяц Николева получила новое письмо от Дзержинского. «Я боюсь за себя. Не знаю, что это со мной делается. Я стал злее, раздражителен до безобразия», — писал Феликс. Далее были и такие строки: «Кай — это такая берлога, что минутами невозможно устоять не только против тоски, но даже и отчаяния…»
Маргарита Федоровна взволновалась. Прибежала с этим письмом к Дьяконовой.
Они тут же написали прошение все тому же Клингенбергу о разрешении ссыльной Маргарите Федоровне. Николевой выехать в село Кайгородское для свидания с больным Феликсом Эдмундовичем Дзержинским.
Разрешение было получено только в июне, и
В Кайгородском Николева пробыла недолго. Когда она возвратилась в Нолинск, ее светелка наполнилась ссыльными. Всем не терпелось узнать, как живут Дзержинский и Якшин.
— Живут наши каевцы скверно, — рассказывала Маргарита Федоровна, — жизнь ведут самую строгую. Белый хлеб у них редкость, едят главным образом продукты своей охоты или рыбной ловли. Феликс Эдмундович исхудал страшно, и малокровие у него, доходящее до головокружения. Оба скучают от безлюдья.
Усталый вид и взволнованность Николаевой не укрылись от внимания гостей. Светелка быстро опустела.
— Ну как? Выяснили вы свои отношения? — спросила Катя, когда все ушли.
— Феликс заявил мне, что не может здесь искать счастья, когда миллионы мучаются, борются и страдают. Вот так мы и выяснили наши отношения, — закончила грустно Маргарита Федоровна. — И он был искренен. Он хочет целиком отдать себя революции. Я буду помнить его всю жизнь.
…Маргарита Федоровна Николева умерла в 1957 году, 84 лет от роду. После ее смерти была найдена шкатулка с письмами Дзержинского.
Дзержинский настойчиво готовил побег.
Когда настало время, он открыл свой замысел Якшину.
— Все в округе знают, какой я страстный охотник, — говорил Дзержинский. — Я пропадаю на охоте по два, по три дня. И это тоже все знают, даже урядник. Помните, как он вначале ерепенился, а потом привык, успокоился. Теперь надо будет приучить его к более длительным моим отлучкам, а вы, Александр Иванович, потом прикроете мой побег своим спокойствием и уверенностью в моем возвращении с «охоты». Мне предстоит пройти на лодке несколько сот верст. Тут главное — выиграть время. Ваша помощь будет просто неоценима.
Подготовка к побегу пошла полным ходом. Дзержинский довел свои отлучки на охоту до пяти дней. Он уплывал далеко вниз по течению Камы, разведывал окружающую местность и речной фарватер. Всякий раз Феликс привозил домой много дичи и рыбы. И никто не удивлялся, видя, как Александр Иванович и Абрашка вялили, коптили и солили его добычу, заготовляли продукты впрок, на зиму. Значительно сложнее обстояло дело с сухарями. Заготовка сухарей ссыльными в ту пору считалась явным признаком подготовки к побегу. Дзержинский решился попросить Пелагею Ивановну — пусть сушит ему сухарики на охоту. Старушка согласилась. Брал он у нее сухари небольшими порциями, вернувшись с охоты, даже возвращал «остаток». На самом же деле часть сухарей шла в запас…
В конце августа установилась ясная, сухая погода. Все приготовления были окончены, и долгожданный день наступил. Еще с вечера Феликс примерно в версте от села запрятал в кустах у реки мешок с одеждой, в которую он должен был переодеться, когда настанет время расстаться с лодкой. Там же хранился и основной запас провизии.
Утром Феликс собрался «на охоту». С хозяевами распрощался у избы. До реки провожали его Александр Иванович и Абрашка.
Александр Иванович и Феликс Эдмундович молчали, погруженные каждый в свои думы. Они проговорили почти всю ночь. Под утро распрощались, расцеловались даже. Зато ничего не подозревавший Абрашка болтал всю дорогу, пересказывая кайгородские новости.