Джамбаттиста Вико

Киссель Михаил Антонович

Сомнения в том, что «Илиада» и «Одиссея» — плод индивидуального творчества величайшего поэта Гомера, зародились довольно давно. Еще во времена Платона находились скептики, считавшие, что автором «Одиссеи» и «Илиады» не мог быть один и тот же человек. Но крупнейший авторитет в эллинистической грамматике (филологии, говоря современным языком) Аристарх Самофракийский намного веков утвердил мнение в авторстве Гомера, «царя поэтов». И вот Вико посвятил одну из частей «Новой науки» опровержению господствовавшего взгляда и открыл этим новое направление в истории гомеровского вопроса. Соображения эти оставались неизвестными знатокам классической филологии до тех пор, пока независимо от Вико они не были заново открыты знаменитым немецким филологом Вольфом (1759–1824). В 1795 г., спустя ровно 70 лет после выхода в свет первого издания «Новой науки», появились «Пролегомены к Гомеру» Вольфа. Немецкий ученый доказывал, что Гомер как реальное историческое лицо никогда не существовал, что это собирательное имя многих народных певцов — рапсодов. Эта точка зрения была тщательно обоснована многочисленными историческими и филологическими доводами.

То же самое мы находим и у Вико, но центральную роль в построениях философа играет его представление о «поэтическом языке», на котором непременно, по его мнению, должны были изъясняться древние народы. Вместо общих понятий, употребление

которых требует высокого развития интеллекта, первые люди пользовались «поэтическими характерами», выражая общее содержание в индивидуальных образах. И сам Гомер — это «поэтический характер» древнего певца, прославляющего подвиги героев. Данное соображение Вико подкрепляет серией культурно-исторических аргументов. При этом особую важность имело его утверждение о том, что гомеровский эпос нельзя рассматривать как поэтический вымысел, ибо вымысел, как и софистика в сфере интеллекта, — продукт позднейшего времени. Поэтому-то «Илиада» и «Одиссея» приобретают значение исторического документа, настоящей сокровищницы сведений о «героической эпохе». Потому-то и герои Гомера так мало соответствуют каким бы то ни было идеальным представлениям. Конечно, Ахилл — символ героической доблести, но насколько же он далек от идеала «героической добродетели», как его понимали древнегреческие философы-моралисты, да и все позднейшие писатели. Он высокомерен, груб, мстителен до крайности, способен на величайшую жестокость и даже на глумление над беззащитной старостью (вспомним сцену с Приамом, молившим Ахилла выдать тело Гектора). А чего стоит его знаменитый «гнев», завязка всего действия «Илиады»! Разъяренный несправедливостью по отношению к себе, он сразу забывает все на свете и лелеет в душе ненависть к Атриду (Агамемнону). И только когда убивают его друга Патрокла, он (по личным мотивам) приходит на помощь терпящим поражение ахейцам. Где же тут любовь к отечеству, бескорыстное мужество защитника слабых и ниспровергателя несправедливых — качества, так украшающие настоящего героя? Их у Ахилла нет, и — что самое главное — Вико показывает, что их и не могло быть, ибо оборотной стороной героической доблести были неконтролируемое буйство души, переменчивость нрава, почти полное отсутствие рефлексивной жизни.

Понятие настоящего героя, представление о морально-эстетическом идеале выработано философами и литераторами позднейшей эпохи. Сквозь призму созданного ею идеала позднейшая литературная традиция взирала на гомеровский эпос и не понимала его истинного смысла, усматривая в принижающих деталях эпического повествования слабость Гомера как поэта. От этого все. позднейшие поэтики, начиная с аристотелевской, старались исправлять Гомера в соответствии со своим абстрактным идеалом. Платон и вовсе негодует на Гомера за то, что изображаемые им картины (особенно распри богов) поощряют богохульство. Стоит ли говорить об эпохе классицизма и барокко, когда тщательно разработанный поэтический канон ориентировал на просеивание материала, чтобы оставшееся могло удобно расположиться в эстетических нишах с надписями «возвышенное», «прекрасное», «изящное» и т. д. Гомер же (такое сравнение встречается у нашего автора) подобен реке в пору весеннего разлива, когда поток увлекает за собой все, что встречается на пути. Сила гомеровских поэм в их непосредственности, в полном слиянии с предметом изображения. Гомер (вернее, коллективный автор, скрывающийся за этим именем) не стоит над предметом, не отбирает, не комбинирует, а непосредственно выражает то, что принимает за правду. «Гомер был первым историком Язычества» (3, 503) в тот период, когда историческое совпадало с поэтическим, а личность поэта — с духом народа. Отсюда знаменитый часто цитируемый афоризм Вико: «Поэтически-возвышенное всегда должно быть едино с народным» (там же, 353). И это единство с народом — не субъективная установка поэта, сознательно стремящегося к народности как норме эстетического кодекса, а органическое свойство поэта, творящего на том этапе исторической жизни, когда отдельная личность еще не выделяла себя из толщи народной, а лишь выражала общее сознание.

И в главном современная классическая филология подтверждает точку зрения Вико. Сошлемся на книгу о Гомере крупнейшего у нас в настоящее время знатока античной эстетики А. Ф. Лосева. В ней содержится краткий обзор истории гомеровского вопроса, упоминается, хотя и не анализируется, и Вико. Вот общий вывод: «Подлинный имманентный автор гомеровских поэм есть… сам греческий народ, но в настоящее время мы должны сказать, что этот подлинный коллективный автор не только не исключает индивидуального авторства, а, наоборот, его предполагает, ибо только отдельные личности и могут что-нибудь придумывать и записывать; но зато это должны быть такие личности, которые в своем сознании неотделимы от народа и для которых самое интимное личное творчество — это и есть всенародное творчество, так что в них творит не кто иной, как сам греческий народ в виде цельного индивидуума» (17,50).

Иными словами, Вико зашел слишком далеко в отрицании индивидуального авторства древнегреческой эпики: художественное единство «Илиады» и «Одиссеи» требует его признания. Но Вико был совершенно прав, когда подчеркивал народность этих поэм, так как их автор не был изолированной от общества творческой индивидуальностью, хотя бы и стремившейся подражать высочайшим образцам народной поэзии. Он был плоть от плоти того народа, историю которого показал в своем возвышенном поэтическом повествовании. И он, конечно, не был современником описанных им событий, он жил много позже Троянской войны, когда, как утверждает Вико, героический век уже ушел в прошлое и «начала процветать народная свобода» (3, 350). Стремясь к скрупулезной точности, Вико относит жизнь Гомера ко времени правления второго римского царя Нумы Помпилия (начало VII в. до н. э.). И надо сказать, это не очень расходится с датировкой А. Ф. Лосева, который считает, что «Илиада» и «Одиссея» появились на рубеже VII–VI вв. до н. э.

О позднем происхождении гомеровского эпоса свидетельствуют, по Вико, культурно-исторические реалии, разбросанные тут и там в повествовании о скитаниях Одиссея. Он отмечает во многих эпизодах описание утонченной роскоши и подобие куртуазных нравов, столь необычных на фоне грубой простоты, царящей в «Илиаде». В точных терминах марксистского понимания истории А. Ф. Лосев определяет социально-исторический коррелят гомеровской эпики как эпоху «разложения общинно-родового строя и перехода его в рабовладельческую формацию» (17, 52). На языке известного этнографа Л. Г. Моргана, терминологии которого придерживался и Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства», это переход от «варварства» к «цивилизации». И неоценимое значение гомеровского эпоса в том, что он является историческим свидетельством перехода человечества к первой формации классового общества. Здесь кончаются «баснословные времена», история становится вполне человеческой, а не героико-божественной, как раньше, и начинает рассказывать о себе человеческим же, т. е. «простонародным», языком. Теперь уже нужен не ключ к шифру, а правильное понимание литературной традиции, извлечение смысла процесса, «соединение времен» в единую связную картину исторического прошлого.

Глава VI

ГЕНЕЗИС И ДИНАМИКА «ГРАЖДАНСКОГО МИРА»

ир гражданских вещей», по терминологии Вико, совпадает с тем, что на языке современных ему теоретиков естественного права называлось «общественным состоянием» в отличие от «естественного». Однако «естественное состояние» наш автор трактует иначе, чем приверженцы естественно-правовой теории. Для него это «Состояние Семей» т. е. первичное социальное объединение людей в «естественные союзы» — семьи с деспотическим правлением отцов-суверенов и множеством домочадцев; сюда включались и беглецы, искавшие покровительства на землях «сильных и благочестивых». Эти беглецы были и первыми рабами, число которых в дальнейшем умножилось за счет пленников, захваченных во время набегов и войн. Первоначально естественная зависимость детей от родителя (значим был только отец) была неотличима от социальной зависимости слуг от господина: и дети, и слуги занимали в одинаковой степени рабское положение. Такое состояние семей Вико называет естественным. Заметим, что рабство на ранней стадии развития действительно носило в какой-то степени патриархальный характер. Но Вико в данном случае некритически следует библейской традиции, согласно которой первоначальной формой социальности являлась моногамная семья. Однако вырастание «гражданского мира» из естественных отношений патриархальной семьи философ объясняет чисто социальной причиной — возмущением рабов. Если сыновья патриарха освобождались от рабской зависимости, как только он умирал, то с остальными домочадцами этого не происходило. Постепенно накапливалось недовольство, которое привело наконец к открытому выступлению. Это недовольство рабов символически изображено в мифе о муках Тантала. «Именно тогда при столь великой нужде сама природа должна была принудить Героев объединиться в сословия, чтобы противостоять многочисленным восставшим… Так возникли Героические Царства; но так как Отцы были Суверенными Царями в своих Семьях при взаимном равенстве в этом состоянии и так как… ни один, естественно, не желал уступить другому, то сами собою возникли правящие Сенаты» (3, 241). Это и было началом гражданского порядка в собственном смысле слова. Из соединения семей возникло государство в форме аристократической республики.

Здесь Вико опять вступает в противоречие с античной традицией и на первый взгляд с излюбленной им самим идеей о легендарном начале человеческой истории. Историю какого бы народа мы ни взяли, она обязательно начинается с рассказа о первых царях-законодателях, заложивших основы государственности. Таковы, например, первые семь римских царей. Ведь только свержение последнего из них привело к образованию республики, и, следовательно, аристократия — вторая по времени форма правления. Но у нашего автора готов ответ на это возражение: первые цари лишь по названию сходны с теми, кого гораздо позже стали так называть. Они отнюдь не были абсолютными монархами, самодержцами. Это были первые среди равных, наиболее заметные предводители патриархов в борьбе с восставшими рабами и во внешних войнах. Таково положение вещей в «Илиаде» Гомера. Ахилл на равных держится с Агамемноном, и тот не в силах принудить героя к исполнению обязанностей перед ахейцами. Точно так же и другие цари всего лишь просят Ахилла сменить гнев на милость. Это говорит о том, что «царей» тогда было много и каждый из них считал себя равным другому. Если они и подчинялись кому-либо из себе подобных, то добровольно. Возникнув в результате борьбы патриархов с непокорными рабами, государства навсегда сохранили в своей сущности антагонистическое раздвоение на сословия «благородных» и «подлых», между которыми ни на минуту не прекращалась борьба. Эта борьба и стала стержнем жизни в городах, образование которых совпало с возникновением государств. «Таким путем… были основаны первые Города на сословиях Благородных и толпах Плебеев, т. е. на двух вечных противоположных свойствах, вытекающих из той природы человеческих гражданских вещей, что Плебеи… всегда стремятся изменить Государство, как они всегда его и изменяют, а Благородные всегда стремятся сохранить его» (там же, 258).

Это высказывание Вико не оставляет сомнения в том, что глубокий историзм его миросозерцания соединялся с диалектикой, и притом не случайно, не эпизодически, а органически и систематически. Он ставит своей целью проследить «движение наций» и находит источник этого движения не в какой-то неопределенной «природе вещей», а в столкновении реальных исторических сил, на которые с необходимостью поляризуется общество. Более того: не будь этих сил с их противоположно направленными интересами, не существовало бы и самого государства, ибо государственная власть со всей системой находящихся в ее распоряжении средств возникла для того, чтобы держать в подчинении недовольное трудящееся большинство. Непрерывное противоборство революционного и консервативного элементов социальной жизни влечет за собой изменение самих государственных форм, а вместе с этим и экономических, правовых, политических институтов и нравственных установлений. Вико понимает неизбежность и необходимость существования социального неравенства, но не при всех условиях и не во все времена. Так, первые государства с необходимостью закрепляли уже существовавшее к моменту их образования неравенство. Иначе и не могло быть: ведь государственная власть лишь усиливала деспотизм патриархов. Помимо концентрации социальной силы принуждения государственная власть обеспечивала и юридическое оформление существующего положения дел. В противоположность абстрактно-морализаторской тенденции теоретиков естественного права, трактовавших естественный закон в духе позднего стоицизма с явными евангельскими реминисценциями, Вико твердо стоит на исторической почве, подчеркивая, что «естественное право народов» в те времена было неравным правом, и прежде всего в отношении собственности на землю, «так как собственность вытекает из могущества» (там же, 250).

Социальное неравенство имело бесчисленное множество проявлений и в правовой и в чисто идеологической сфере, причем идеологические соображения оправдывали фактическое социально-экономическое порабощение плебеев. Последние первоначально не имели никаких гражданских прав, и это обосновывалось мнением, что «благородные» происходят от богов, тогда как «подлые» — всего лишь говорящие звери, составляющие «тело» государства. Но так как тело управляемо умом, то естественно, что «благородные» правят, а «подлые» — беспрекословно подчиняются. «Из-за такого неравенства должны были происходить великие движения и революции римского плебса» (там же, 264). Поэтому аристократическое государство исчерпывало свою деятельность «лишь в защите границ и сословий» (там же, 270). Первостепенную роль в этом деле играла религия: на ее авторитете основывали «благородные» свои притязания на исключительность и привилегии.