Джамбаттиста Вико

Киссель Михаил Антонович

Одним словом, цикл развития, заканчивающийся разложением, — не надуманная схема, а реальность, встречающаяся на каждом шагу. Однако схема круговорота предполагает куда более сильное утверждение относительно повторения одного и того же цикла развития. И в этом отношении она, пожалуй, способна посеять больше иллюзий, чем пролить света. Но и тут не стоит упрощать ситуацию: Вико, конечно, не имеет в виду абсолютного повторения, он показывает новый облик исторической действительности при «возвращении вещей человеческих». Для теологического периода, по Вико, характерно слияние светской и церковной власти. Епископы и аббаты давали убежища простым людям, как некогда первые патриархи. Во Франции «Государи обычно титуловались „Герцогами и Аббатами“ или „Графами и Аббатами“. Так первые Христианские Короли основали Вооруженные Религии…» (3, 440). Это полная аналогия начальному, теократическому, периоду, условно говоря, «библейской истории». Но различие сразу же бросится в глаза вдумчивому читателю: ведь в первом цикле религия была языческой, а во втором — христианской, т. е. «истинной», по понятиям того времени. И тем не менее, по убеждению Вико, это не внесло принципиального изменения в ход событий. Юпитер ли, Троица ли единосущая признавались божеством, кровавые обычаи рода людского царили повсеместно и безраздельно «в те несчастные века». Религия сверхъестественного откровения, таким образом, не оказала никакого воздействия на ход истории, он остался таким же, каким был тогда, когда народы погрязали в «заблуждениях язычества». Это суждение — пример стремления Вико

к научной объективности. Правда, согласно Вико, как мы уже отмечали, народам без религии никак не обойтись, с ней связаны первые достижения цивилизации и культуры, но какая религия — это не важно, все равно результаты будут одинаковы. Хладнокровный социологический подход к «святыням» — отличительная черта всего учения великого неаполитанца. Вторым фактором становления феодализма Вико признает варварскую колонизацию территории бывшей Римской империи. (Колонизация протекала и в античные времена, но там она знаменовала переход к последнему историческому этапу, в средние же века она характерна с самого начала.) Именно этот факт, если бы Вико как следует углубился в его понимание, мог послужить отправным пунктом создания адекватной теории феодализма.

Но это наше замечание исходит из отвлеченной логики построения теории и совершенно не учитывает намерений Вико и специфики проблемы, которую он стремился решить; и в этом смысле наше замечание до некоторой степени сделано в духе антиисторического подхода. Для правильной оценки учения того или иного мыслителя нужно знать историю мысли. Чтобы понять, что «физика» Аристотеля не есть физика в современном понимании, установленном Галилеем и Ньютоном, достаточно пройти курс неполной средней школы. Уяснить же, что Аристотель фактически сделал в книге под таким названием, весьма непросто.

Читатель, надеемся, простит нам это отступление. Мысли такого рода навеваются самим предметом нашей книги: надо же соблюсти правила исторического подхода по отношению к одному из основоположников историзма! Так вот, Вико занимала не проблема специфики феодализма, а демонстрация закономерной повторяемости исторического процесса. Поэтому он ищет сходное в различном, считая различное побочным, несущественным в тождественных по своей сущности явлениях. Говоря философским языком, он стремился с поверхности исторического бытия выйти на уровень сущности и уловить постоянный закон исторических изменений. Попытка его была во многом несовершенна, как мы понимаем, но она — необходимый момент в процессе формирования научного подхода к изучению истории. Причем Вико пошел дальше поисков общего методологического норматива: он стремился разработать и специальные методы, можно даже сказать — методики, для исследования эмпирического материала. Одной из таких методик было этимологическое исследование слов различных языков. До него ученые, «обращая внимание на различные звуки слов, ничего не понимали в идентичности самих вещей» (там же, 450). Так, феодальные сеньоры назывались «баронами» в том же самом смысле, в каком в древнегреческом эпосе говорилось о «героях», а в древнеримском предании о «мужах». Вико констатирует, что испанцы называют «баронами» мужчин вообще и что в древности «мужчинами» называли только воинов-аристократов. С течением времени слово «барон» стало обозначать всякого мужчину вообще, что свидетельствовало об изменившемся сознании людей и установлении строя «народной свободы». Так анализ языка проливает свет на сам исторический процесс, а изменение семантики позволяет регистрировать изменения социального сознания. Как бы ни злоупотреблял порою Вико этим приемом, прибегая иногда к произвольным лингвистическим сближениям, сам метод остается приобретением науки.

Уязвимым моментом аргументации Вико является и «вечный царский закон», согласно которому люди от демократии через гражданские войны переходят к монархии. Это соответствует, как мы уже говорили, истории Рима, но приложение этой схемы к средневековой Европе приводит, на наш взгляд, к натяжкам. Где там можно было найти народные республики как промежуточное звено между аристократией (феодальными королевствами) и абсолютистской монархией с ее попыткой использовать народ для обуздания сепаратизма феодалов? Пошарив по карте, порывшись в памяти, можно указать, пожалуй, только на городские коммуны, распространенные главным образом в Италии, но как раз здесь-то монархия, в смысле Вико, и не возникла органически, но распространилась в результате чужеземного завоевания. Само по себе это общей схеме не противоречит, но только переносит вопрос о генезисе монархии на почву Франции эпохи Валуа или Германии Габсбургов. Ни в том, ни в другом случае не приходится говорить о каком-либо периоде «народной свободы» до установления абсолютной монархии. Такие эпизоды, как «Великая хартия вольностей», вырванная феодалами у Иоанна Безземельного в 1215 г., или созыв Генеральных штатов Филиппом IV Красивым спустя сто лет во Франции, никак не могут быть истолкованы в духе наступления демократической эпохи (Вико не ссылается на эти факты, он просто обходит молчанием генезис монархии в средневековой Европе, мы лишь гипотетически пытаемся реконструировать то, что можно было бы сказать в поддержку его концепции). Таким образом, приходится, по-видимому, признать, что античная парадигма не совсем подходит к феодальной Европе и что феодальные королевства перерастают в абсолютные монархии, минуя стадию демократического строя. Что же касается гражданских войн, непосредственно предшествующих, по мнению нашего автора, установлению монархии, то некоторую аналогию им можно найти в войне Алой и Белой розы, закончившейся установлением монархии Тюдоров в Англии, или в религиозных войнах католиков и гугенотов во Франции XVI в. Вообще, Вико не очень щедр на характеристику средневековья, и линия его аргументации скорее бегло, как бы пунктиром, намечена, нежели представлена в систематической форме. Львиная доля времени, места и сил ушла у автора на истолкование античной мифологии и формулировку исходных принципов, остальное же дано отрывочно и конспективно. Некоторые важнейшие положения часто повторяются у него в одной и той же краткой тезисной форме без развернутого комментария. Здесь приходится считаться с особенностями склада ума Вико, с его тяготением к афористическому изложению взглядов с довольно скупым и неравномерно распределенным иллюстративно-поясняющим текстом. Скупость комментария, естественно, прямо пропорциональна степени приближенности событий современности. Так, на панораму современного автору «Мира наций» ушло чуть меньше четырех страничек текста теперешнего стандартного формата.

Отличительной чертой современного мира Вико считает «зрелую культурность», которой соответствует распространение монархических форм государственности. Иллюстрацией этому служит главным образом Европа. Но и здесь есть исключения из правила: Польша и Англия (!), несмотря на внешнюю форму монархий, управляются, по мнению Вико, все еще аристократически (см. 3, 458). Приравнивание феодальной Польши к буржуазной Англии — стране, которая в те времена ушла дальше всех в социально-политическом отношении, — свидетельствует, конечно, о серьезной ошибке политического суждения и косвенным образом о несовершенстве теоретических критериев итальянского мыслителя. Наверное, политический диагноз не был сильной стороной его мышления. Да это и понятно: уединенные размышления и кабинетные штудии направляют ум в сторону «вечной сущности» явлений, но, для того чтобы правильно судить о самих преходящих явлениях, общих принципов (даже если они истинны) недостаточно, нужен еще собственный политический опыт и осведомленность в текущих делах той или иной страны. Применение общих принципов к конкретной ситуации— всегда проблема. Одному (например, Монтескье) это удается лучше, другому (Вико) — хуже. Вико именует современную ему Францию «совершеннейшей Монархией», чего никак не стоило бы делать, исходя из его же собственных принципов, согласно которым цель монархии — покой и благоденствие

народа. Монтескье же нисколько не обманывается насчет положения своей родины и желанную перспективу для своих соотечественников видит в общественном строе Англии.

Отличительную особенность Европейского континента в политическом отношении составляет, по мнению Вико, распространение «народных республик», которые совершенно отсутствуют в Азии. Эту особенность он объясняет тем, что только в Европе «культивируют науки». Многозначительное замечание, которое, к сожалению, не получило у нашего автора развития, но сделано оно вовсе не случайно и вполне гармонирует с его общей концепцией. Демократия органически связана с развитием наук, потому что убеждение в субстанциальном равенстве людей — естественный продукт расцвета интеллекта и в форме философского самосознания, разлагающего традиционные верования, и в форме позитивных знаний об окружающем мире, социальном и природном, не оставляющих места для сохранения монополии на управление в руках знати, претендовавшей на свою прирожденную компетентность в этих делах. Компетентность — результат опыта и знаний, а это может быть доступно каждому, кто обладает достаточными способностями и усердием.

Несколькими грубыми мазками Вико набрасывает контуры восточного «мира наций», а в самом финале трактата возникает тема Востока и Запада. Здесь мыслитель не поднимается над уровнем своего века. В его изображении Восток довольно непригляден. Общие законы действуют и здесь, но дифференцирующие факторы («несовершенная природа Наций», «дикая религия», неблагоприятный климат) обусловливают отсталость азиатских и африканских народов. Взгляд с высоты европейского величия, еще не испытавшего ни внутренних, ни внешних потрясений. Стремление понять появится куда позднее, когда европейский интеллектуал усомнится в абсолютности своих ценностей и жизненных стандартов, позитивистских интеллектуальных установок. Мажорный тон последних строк трактата Вико не только дань официальному католическому оптимизму: в нем отразилось убеждение «прогрессиста», испытывающего гордость и удовлетворение высоким уровнем науки и культуры, которого снова смогло достичь человечество при своем возрождении. Безоблачного оптимизма, конечно, нет, да и не могло его быть у человека, столь глубоко постигшего дисгармонию социальной динамики и внутренние противоречия культуры. В отличие от просветителей он ясно видел, что прогресс знания отнюдь не решает всех человеческих проблем, ибо не знание движет общество, а борющиеся за преобладание социальные группы. Знание бессильно против «пользы», т. е. интереса, как бы сказали мы теперь. Мораль, выработанная умозрительным путем людьми возвышенного образа мыслей, как правило, является в мир тогда, когда сознание людей, отравленное «варварством рефлексии», становится совершенно нечувствительным ко всем стимулам, кроме эгоистического самоудовлетворения. В конечном счете моральная деградация захватывает и науки, порождая дух софистики и циничного скепсиса. Постепенно деградация становится всеобщей, и культура окончательно погибает либо в «войне всех против всех», либо под пятой завоевателя. Бывает, что завоевание прерывает естественный ход развития на довольно ранней его стадии. Так случилось с народами Нового Света, когда они были завоеваны европейцами.

Пожалуй, Вико сильно преувеличивает «зрелую культурность» своего времени. Здесь сказывается образ мышления гуманитария, к тому же итальянца, выросшего в буквальном и переносном смысле на почве античности. Культура нового общества, шедшего на смену феодальному так робко и неуверенно в Италии, не могла быть понята только как возрождение античности. Все большее значение приобретало естествознание, «новая наука» Галилея и Ньютона, которая превратила ремесленные «искусства» в машинную индустрию, создавшую неповторимый облик буржуазного общества. Специфическая природа Нового времени как эпохи развивающегося капитализма могла быть осознана только после того, как в европейских странах развернулась промышленная революция. Современное общество — это общество, в котором господствует промышленность в союзе с наукой. Раньше всех в Европе это понял, наверное, Сен-Симон (еще во второй декаде XIX в.). Настоящие же свои плоды промышленная революция дала лишь в последней четверти XIX столетия. Этот период и можно назвать «зрелой культурой» капитализма. Вико же принял осень феодального порядка за лето буржуазной культуры.

Глава VIII

ИСТОРИЯ И ЧЕЛОВЕК

еловек сам творит историю, но история тем не менее представляет собой некий неизменный порядок событий, в который включены не только действия, но даже намерения и побуждения человека. Отсюда центральная проблема философского осмысления исторического процесса — соотношение свободы человеческого действия и исторической необходимости, т. е. закономерной связи исторических событий. Понятно, что проблема возникает только тогда, когда признаются одновременно две ее исходные предпосылки, т. е. человеческая свобода и исторический закон. Стоит только пожертвовать одной из этих предпосылок, как сразу «дешево и просто» получаем ответ в двух вариантах, между которыми каждый волен выбирать. Вариант первый: нам только кажется, что человек свободен, на самом деле все его поступки подчинены необходимости, которую он сам, однако, может и не сознавать. Свобода, стало быть, — самообман, заблуждение самосознания, исчезающее, стоит только нам подойти к человеку не изнутри, а со стороны, объективно, как мы подходим к любым иным явлениям природы. Поступки человека нужно изучать точно так же, как движения физических тел, и тогда проблема свободы и необходимости оказывается мнимым, искусственно созданным затруднением: свободы нет, есть только необходимость, которую нужно уметь найти. Вариант второй: нам только кажется, что есть необходимость. Возможно, в физическом мире и есть неизменные законы, но только не в человеческой истории, где весьма важные последствия могут проистекать из весьма незначительных событий, где прихоть влиятельного человека может сказаться на судьбах сотен тысяч или даже миллионов людей. Но нельзя же прихоть и каприз считать «законом», это все-таки случайность, порожденная неконтролируемой свободой действий человека. Других законов, кроме юридических, т. е. выражающих сознательную волю людей и нарушаемых всякий раз, как только это можно сделать безнаказанно, в человеческом обществе просто нет. А то, что выдают за исторические законы, есть на самом деле лишь голая абстракция ума, насильственная изоляция определенных черт действительности, принимаемая за саму действительность. Представление об историческом законе — результат кабинетного умозрения, утратившего связь с живой реальностью истории. И в этом случае исходная проблема оказывается мнимой: история — это деятельность самих людей, непредсказуемое столкновение субъективных устремлений, в которых незачем искать какую-то неизменную повторяющуюся основу.

Итак, оба варианта построены по одной и той же схеме рассуждения, которая в современной методологии науки получила название редукционистской. Либо история редуцируется к физическому миру, подчиняющемуся неизменным законам, либо, наоборот, из нее изгоняется всякий элемент природного или квазиприродного порядка. Отсюда и противостояние натуралистического и спиритуалистического понимания истории. Их противоположность проходит через всю историю общественной мысли — от античности и до наших дней. Конечно, ни одна в мире теория не объясняет всех имеющихся в науке фактов. Но что можно сказать о теории, которая, чтобы доказать свою плодотворность, начинает с того, что элиминирует целый класс неугодных ей фактов? В этом повинны и натурализм, и спиритуализм, каждый из них на свой особый манер. Ясная формулировка основной проблемы философии истории, проблемы свободы и необходимости, — заслуга классической немецкой философии. Адекватное философское постижение истории должно показать, как в историческом творчестве человека вместе со свободой уживается необходимость и, наоборот, с необходимостью — свобода. Это исходная предпосылка, без которой вообще нельзя говорить о познании истории.