Джаз
Шрифт:
– Да, сэр!
– И принеси тростниковой, если найдется.
– Да, сэр!
Охотник нагнулся и посмотрел на молодую мать, еще не проронившую ни звука с тех пор, как криком взбудоражила дом. Лицо ее было в поту; тяжело дыша, она слизывала бусинки влаги с верхней губы. Под грязью, кружевом покрывавшей ее черную как уголь кожу, заметны были следы ее прежнего буйства и чьих-то грубых игрищ. Когда он отвернул от нее голову, чтобы поправить одеяло, она поднялась и вонзила зубы в его щеку. Он отпрянул и, слегка прикоснувшись пальцами к пораненной щеке, хмыкнул: «Ах, да ты дикарка?» Затем повернулся к бледнолицему юному мужчине, назвавшему его папой.
– Откуда ты взял эту дикую девку?
– Из лесу. Где еще водятся дикие девки?
– Сказала чего?
Юноша покачал головой.
– Она меня увидела и испугалась. Ударилась головой о камень. Не мог же я ее там оставить.
– Наверное, нет. Кто тебя послал ко мне?
– Тру Бель.
– А-а. – Охотник улыбнулся. – Где она? Никто не говорил, куда она уехала.
– И с кем?
– С полковниковой дочкой. Полковник Вордсворт Грей. Об этом все знали. Быстро они, однако, собрались.
– Отгадай, почему.
– Теперь понятно. Тогда не знал.
– Ты думал о ней? Интересовался, где она?
– Тру Бель?
– Нет! Вера. Вера Луис.
– Эй, парень, хорош бы я был – спрашивать, куда подевалась белая девица.
– Это моя мать!
– Ну спросил бы. Как ты себе это представляешь? Пошел бы к полковнику и сказал: «Слушайте-ка, полковник Грей, куда это ваша дочка подевалась? Давненько мы с ней не ездили верхом. Передайте ей, пусть выходит, я ее буду ждать на прежнем месте. И скажите, пусть наденет то зеленое платье. Чтоб в траве не видно было».
Охотник провел рукой по подбородку.
– Ты не сказал, где они. Откуда ты приехал?
– Из Балтимора. Они меня звали Золотко Грей.
– Подходяще.
– А подошло бы, если бы мое имя было Золотко Лестори?
– Только не в этих местах, – Охотник засунул руку к ребенку под одеяльце, проверить, стучит ли еще его сердце. – Малыш совсем слабенький. Надо скорее кормить.
– Какая трогательная забота.
– Слушай, чего тебе надо? Я имею в виду теперь. Теперь что тебе надо? Хочешь остаться? Пожалуйста. Хочешь изводить меня упреками? Ничего не выйдет. Ты являешься сюда, пьешь из моих бутылок, роешься в моих вещах и думаешь, что можешь препираться со мной просто потому, что назвал меня папой? Это тебе она сказала, что я твой папа, а мне она не потрудилась сообщить. Еще мало, чтобы женщина сказала, надо, чтобы мужчина приложил руку. Хочешь быть моим сыном, веди себя как сын, а нет, так убирайся ко всем чертям!
– Я приехал не для того, чтобы заслужить твои похвалы.
– Я знаю, для чего ты приехал. Посмотреть, какой я черный. Ты все время думал, что ты белый, ведь так? И она не возражала. Даже надеялась, что у тебя и мысли другой не будет. Я бы тоже не сомневался.
– Она защищала меня! Если бы она объявила, что я негр, я был бы рабом!
– Есть и свободные негры. Всегда были. И ты бы мог стать.
– Я не хочу быть свободным негром. Я хочу быть свободным человеком.
– Да кто ж не хочет? Так вот. Будь кем угодно – хочешь черным, хочешь белым. Сам решай. Но коли выбрал черное, то и веди себя соответственно – хватит нюни распускать, подсобери свое мужество, где там оно у тебя, да побыстрее, а наглым белым мальчикам тут не место.
Золотко Грей уже вполне протрезвел, и на трезвую голову у него созрела мысль пристрелить его. Завтра.
Наверное, эта девица заставила его передумать.
С девушками это бывает. Могут спасти человека от смерти, а могут и подтолкнуть к ней. Разбудят тебя, и проснешься на земле под каким-нибудь деревом, которое потом ни за что уже не найдешь, потому что совсем потерялся. А если найдешь, это будет уже не то дерево. Треснувшее изнутри, изъеденное ползучими невидимками, которым тоже нужно жить, вот они и вгрызаются в древесину, точат ее, пилят, пока вконец не иструхлявят, и отслужит оно свое. Или срубят это дерево раньше срока, распилят на дрова, и будут детишки сидеть у очага и смотреть в огонь.
Виктори, может быть, и помнил. Он был для Джо больше, чем любимый брат, он был его лучшим другом, и на охоте и на работе, везде они были вместе, исходили весь округ Веспер. Он-то, наверное, помнил, хотя даже на шерифовой карте не было того грецкого ореха, с которого однажды ночью упал Джо, но Виктори мог и помнить. Где-нибудь эта деревяха до сих пор валялась, на чьем-нибудь дворе, а вот хлопковые поля и деревушки с цветными жителями почти исчезли.
Неделю ходили слухи, два дня люди складывали вещи, и, подбадриваемые ружьями и гашишем, девять сотен негров выкатились из Вены, уехали в фургонах, ушли пешком. Куда? Неизвестно, да никому и дела не было. Сколько дней на сборы? Два? Как можно за это время что-нибудь толком решить, и даже если знаешь, куда податься, где взять деньги?
Они ночевали в полях у дороги и оставались там, покуда их не сгоняли с места, как саранчу, как казнь египетскую, пугаясь той тоски, которую они несли с собой, ведь как в тихом омуте отражалась в них их отверженность, и пророчила она возмездие, от которого не уйти рабам греха [24] .
Поле сахарного тростника, где жила Дикарка, откуда доносился порой ее громкий смех, тлело не один месяц. Дым смешивался с запахом горелого сахара. Знала ли она? спрашивал он. Понимала ли, что огонь – не цветок, не свет ясный, не золотая грива волос? Что, если коснуться или поцеловать его, он отнимет себе твое дыхание?
24
«Ибо возмездие за грех – смерть» (Рим. 6 : 23).
Маленькие кладбища с самодельными крестами и изредка каменными плитами, на которых аккуратно вырезанные буквы взывали к чьей-то памяти, были обречены.
Охотник отказался уезжать, тем более что больше бывал в лесу, чем дома, и ему хотелось провести последние годы в знакомых и привычных местах. Так что не пришлось ему грузить в повозку свой скарб, или, как Джо с Виктори, топать пешком в Бер, потом в Кросленд, потом в Гошен, потом в Палестину, чтобы найти хоть какую-нибудь работу на лесопилке или еще где. Чтобы на какой-нибудь ферме дали тринадцатилетним мальчишкам кров и пищу, а вместе с ними метлу и лопату. Джо и Виктори сначала шли вместе со всеми, но вскоре отделились. Они уже ушли далеко от Кросленда, когда на их пути возник грецкий орех, в ветвях которого они не раз находили ночную прохладу во время дальних охотничьих вылазок. А когда они оглядывались назад, они все еще видели дым, стоявший над полем сахарного тростника в Вене или что там от него осталось. Им удалось немного подработать на лесопилке в Кросленде, но настоящую работу они нашли в Гошене. А однажды весной поля в южной части округа разродились жирными белыми хлопковыми комками, и Джо бросил Виктори у гошенского кузнеца, а сам отправился в Палестину, что в пятнадцати милях, на уборку богатого урожая. Но сначала он должен был, во что бы то ни стало должен был проверить, осталась ли женщина, которую он считал своей матерью, все еще там или она все-таки перепутала языки огня с золотыми волосами и отдала ему свое дыхание.
Всего он совершил три попытки найти ее. Живя в Вене, он сначала боялся ее, потом смеялся над ней, наконец он стал одержим ею, пока не отверг ее. Никто не говорил Джо, что она его мать. Во всяком случае, напрямую. Только однажды вечером Охотник посмотрел ему в глаза и сказал: «У нее есть мысли. Даже если она сумасшедшая. У сумасшедших тоже есть мысли».
Они как раз поели и только начали убирать за собой. Ели то, что сами подстрелили, кажется птицу, припоминалось Джо, а, может быть, кого-то в шкуре. Виктори бы вспомнил. Пока Джо подправлял костер, Виктори отчищал деревянный вертел.