Джек и Джилл
Шрифт:
— А уж я как люблю! — громогласно захохотал мистер Грант. — Наглядеться прям не могу на свою прекрасную дочку! Она украшает это старое доброе жилище получше дюжины горшков с цветами, — сказал он, переводя взгляд с герани у окна на прелестное юное личико Мэри.
— Хотелось бы мне, чтобы здесь и впрямь было столько цветов, — тут же ответила девочка, представив, как это украсило бы унылую комнату. — Мама считает, от них будет много грязи, но я обещаю сама за ними ухаживать. Тебе понравится, папа.
— Тогда я привезу тебе несколько штук, как поеду на рынок. Скажешь точно, какие именно тебе хочется, чтобы я купил, и мы устроим где-нибудь здесь славную клумбу, — охотно вызвался мистер Грант, совершенно, впрочем, не понимая, что Мэри мечтает украсить цветами
— Если мама разрешит мне переделать мою комнату, я буду так рада, что в благодарность обещаю выполнять все-все свои домашние обязанности и никогда от них не увиливать! — воскликнула Мэри, целуя отца в щеку и устремив на мать взгляд, полный такой мольбы, что добрая женщина капитулировала.
— Можешь взять, что понравится, из голубого сундука, — махнула рукой она. — Там много бабушкиных вещей. С той поры как ее не стало, над ними основательно поработала моль, но и чужим их раздать у меня рука не поднимается. Бери, если тебе что-то подойдет из них, и пользуйся. Только, чур, о своем обещании не позабудь, — сочла своим долгом напомнить мама, усмотрев в плане девочки и выгоду для себя, и пользу для воспитания дочери.
— Конечно же не забуду! — с пылом заверила ее Мэри. — Завтра с утра и возьмусь за переделку. Так что уже вечером вы сами увидите, как у нас может быть прекрасно в доме. — И лицо девочки засияло радостью, словно на кухне внезапно расцвел яркий цветок.
Утром ненастного дня, который обернулся для Джека и Джилл уже известными нам происшествиями, Мэри рьяно взялась за дело. Поверх скучных белых шторок были повешены хоть и несколько выцветшие после многих стирок, но еще сохранившие красный цвет три портьеры, которые тут же придали комнате уютный вид. Красное с белыми звездами одеяло покрыло кровать. На стол легла яркая скатерть. Моль в ней проела несколько дырок, которые наша хитроумная любительница прекрасного закамуфлировала картинками и тетрадками. Она вынесла из комнаты маленькую железную печку, и теперь по бокам от топки камина сияли начищенные до блеска две металлические подставки для дров, а перед очагом раскинулся большой уютный половичок — последнее, что незадолго до своей смерти связала бабушка. Бронзовые подсвечники, некогда столь ею любимые, поселились на комоде перед зеркалом, верх которого теперь был красиво задрапирован муслином от белой юбки, повязанным красной атласной ленточкой, а тремя завершающими штрихами здесь стали перламутровая раковина, в которой поблескивали все украшения Мэри, красивый флакончик из-под духов и чистенькая салфетка, прикрывшая подушечку для иголок.
Стены, пока для них не нашлось ничего лучше, Мэри оживила тремя старомодными картинками с чердака. Одна из них воплощала щемяще-скорбную сцену: очень высокая леди рыдала на чьей-то могиле в ивовой роще, в то время как рядом с ней стояли два маленьких мальчика с лицами херувимов, облаченные в бриджи и кургузые фраки с короткими квадратными фалдами. Вторая картинка своей выразительностью и мрачностью могла бы посоперничать с погребальным костром, ибо на ней извергался Везувий. Неаполитанский залив бурлил, как котел с кипятком. С красного неба ливнем сыпались камни, и не просто сыпались, а достигали цели, о чем свидетельствовало несколько неподвижных тел, плашмя упавших на берегу. Третье художественное произведение контрастировало с двумя предыдущими несомненным оптимизмом: на нем дети, все как один с широкими, будто приклеенными к лицам улыбками, танцевали и прыгали вокруг Майского столба. [40] Этим мальчикам и девочкам ныне, верно, исполнилось бы не меньше ста лет, и оставалось лишь умиляться, что они за такое количество времени не утомились от веселья, а букетики в их руках не увяли.
40
Майский столб (Майское дерево) — украшенный высокий столб (или дерево), устанавливаемый в центре поселения. Является одним
«А теперь я всех позову к себе в комнату и объясню, что такое красиво, — с довольным видом оглядела результат своих трудов Мэри. — Как же мне хорошо будет проводить здесь время, особенно в такие вот ненастные дни».
Погода по-прежнему была пасмурная и дождливая. Близилось время ужина, комнату стали окутывать сумерки, и, чтобы она выглядела более нарядной и уютной, Мэри зажгла в подсвечниках свечи. Стало действительно очень здорово. Вот только дрова в камине вдруг задымили. Мэри открыла окно, чтобы выветрить гарь, и отправилась звать домашних. Знать бы заранее, какую каверзу сотворит за время ее короткого отсутствия недобро настроенный ветерок! Ворвавшись в окно, он взвихрил драпировку на зеркале, потянул ее на себя и… Когда Мэри с гордостью распахнула дверь перед родителями и братьями, их взорам предстала пылающая комната.
Трое братьев отреагировали моментально. Горящий муслин был сброшен с зеркала на пол, и они, хохоча, затоптали пламя. Пожар, можно сказать, кончился, едва начавшись, только вот добрая половина усилий Мэри пропала, а миссис Грант принялась укорять сыновей за урон, нанесенный ее ковру.
Мистер Грант заключил дочь в объятия, но, сколько он ни старался утешить ее, ласково повторяя что-то про «славные бабушкины вещички», Мэри долго еще рыдала, не в силах успокоиться.
Третьей из наших юных миссионерш, Молли Лу, пришлось труднее всего. Отец ее, мистер Бемис, был так сильно погружен в дела, что, быстро позавтракав, убегал из дома чуть ли не на заре, когда дети его еще спали, и возвращался лишь к пятичасовому чаю. За столом он, как правило, был рассеян и, перекинувшись со своими отпрысками парой фраз, сперва погружался в газету, которую ему непременно требовалось прочесть, затем начинал проверять бухгалтерию, а потом спешил в город на встречу с очередным «очень важным человеком». Вот так и случилось, что Молли и Магни Бу могли видеться со своим родителем только по вечерам, да и то мельком.
Впрочем, сам мистер Бемис искренне полагал, что дети его всецело ухожены и окружены заботой пожилой домоправительницы мисс Батшебы Доуз. Эта старая дева и впрямь была энергичной и деятельной пятнадцать лет назад, когда появилась у них. Вот только отец семейства, будучи вечно занят, не замечал, что за прошедшее с той поры время мисс Доуз успела весьма одряхлеть, обленилась, на детей обращала внимание, лишь когда они чем-нибудь заболевали, дом вела спустя рукава, следя лишь за тем, чтобы он не сгорел, и обязанности свои она ограничила трехразовым приготовлением пищи да заботами о нуждах хозяина.
В результате Мария Луиза (сокращенно Молли) и Наполеон Бонапарт (сокращенно Бу) после кончины матери оказались предоставлены практически сами себе и были вынуждены жить по собственному усмотрению. Прежде это Молли даже нравилось. Любимый брат был все время при ней: обращалась она с ним, играла и развлекала его так, как сама того хотела и считала нужным, к тому же Молли могла проводить сколько угодно времени со своими животными. Однако последние несколько месяцев она все отчетливей сознавала, что семьи ее подруг живут совсем по-другому, и ее все чаще начинал охватывать стыд за их с Бу полудикое существование.
«Папа, конечно, ужасно занят, но мисс Бат-то должна о нас заботиться. Ей ведь за это платят, а она от всех моих просьб увиливает, — частенько теперь размышляла девочка. — Что ей ни скажи, в ответ только охает, за бока хватается, говорит, что у нее все болит, а молодежи, мол, нужно обслуживать себя самой. Только я ведь и так взяла Бу полностью на себя. Хоть вещи его можно выстирать? У него уже не осталось ни одних приличных штанишек. А папе жаловаться бесполезно. Он только ответит: „Ты права, дитя мое. Я займусь этим вопросом“ — и через минуту забудет».